Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

словно размело.

Я догнал дедушку, но он строго сказал:

—Беги к бабане!

Бабаня стояла посреди горницы, схватившись рукой за сердце и устремив взор в окно. Вздрагивающие отсветы пожара ложились на широкие рукава ее сорочки.

—Смотри, смотри, как полыхает-то!..— говорила она. Павел Макарыч натягивал на ноги сапоги и чертыхался.

Дохапался, живоглот несчастный! Давно бы тебе такое устроить!.. Куда ветер-то? — спросил он.

Нет ветру-то. Горит, как свеча,— ответила бабушка и, заметив меня, поманила рукой.— Иди-ка, Рома! Что-то я испугалась, с места не

сдвинусь.— Она тяжело оперлась на мое плечо и шагнула к лавке.— Вот всегда так со мной... Пятый пожар на веку! Страшно!

Макарыч усмехнулся:

Этого пожара, крестная, я десять лет ждал! — Он накинул на плечи пиджак и пошел к двери.

Сядь возле меня, сынок,— попросила бабаня. Когда я сел, она вздрогнула, словно в ознобе, и улыбнулась.— Погляди-ка, глупая-то я какая! Ничего не боюсь, а при пожаре сердце отрывается...

В эту минуту в горницу вбежала Дашутка. Остановившись, она посмотрела испуганными глазами и слабым, медленным движением начала стягивать с себя платок. Стянула, скомкала, сунула ко рту и рухнула на пол.

Бабаня подбежала к ней, подняла, прижала к себе.

Ай вы горите-то?! — закричала она, схватив ее за щеки и запрокидывая лицо.— Что ты так помертвела, как покойник! Дашка! У вас, что ли, пожар-то?

Нет, нет! — лепетала Дашутка, открывая и закрывая глаза.— Посади меня, положи...— Она вдруг вся затряслась.

Бабаня подтащила ее к лавке.

—Водицы бы...— попросила Дашутка.

Попив, она схватила бабаню за руки и тихо спросила:

Акимки-то нет еще? Боюсь, споймают его. Так-то боюсь, так-то боюсь! — Сложив на груди руки, она зашептала:— Богородица, дева, радуйся! Не допусти, чтобы Акимушка сгорел и Свисляку попался...

Милые мои!..— воскликнула бабаня, глядя на меня.— Неужто это вы, малые?.. Да неужто это вы, мошенники, удумали? — Она заметалась по горнице, как-то раскрылившись и утеряв всю свою величавость.— Батюшки! Аким-то где же? — Поправляя сбившийся с повойника платок, она строго посмотрела на меня.— Говори, где Акимка?

Я не знал, где он, но сердце у меня колотилось, темнело в глазах. Мне было понятно, что это Акимка с Дашуткой подожгли свисловское подворье. Спроси бабаня меня об этом, я бы ей тотчас сказал, но она выпрямилась и спокойно пошла к двери. У порога задержалась:

—Сидите тут.

Мы остались вдвоем с Дашуткой.

—Ты с Акимкой была?

Она исподлобья посмотрела на меня, сжалась и прилегла на лавку, неуклюже подобрав ноги под сарафан.

—Ой, как же мне холодно! — жалобно простонала она. На спинке стула висел пиджак Макарыча. Я схватил его

и накрыл Дашутку.

—Ты чего молчишь-то? — спросил я, пригибаясь к ней. Она покачала головой и закрыла глаза. Ее маленькое, подергивающееся лицо было бледно. На посиневшей височной впадине билась набухшая вена, и темный крутой завиток волос от этого вздрагивал. Впервые я почувствовал к Дашутке тихую нежность, и мне захотелось пожалеть ее.

— Дашут, а Дашут...— Я осторожно прикоснулся к ее щеке.— Слышишь?

Но Дашутка не слышала: она спала.

17

Я

выбегаю на крыльцо, но тут же возвращаюсь в горницу. Боюсь, Дашутка проснется, увидит, что одна, и испугается. Посижу-посижу у нее в изголовье, потрогаю вздрагивающую кудряшку и опять бегу на крыльцо или прильну к окошку.

На улице светло от пожара, небо красное, и звезды с него будто смело. Я не вижу пожара: возы с кулями загораживают его. Перед глазами только верхушки покачивающихся языков пламени да лохматая черно-багровая туча дыма. Она

медленно проплывает мимо месяца. Отовсюду слышится гомон, тревожный коровий рев, лай собак...

—Ромка! — услышал я Акимкин голос и тут же увидел его самого. Попрыгивая у палисадника, он машет рукой.— Выходи давай! Торчит в окошке, чисто шишига! Выходи!

Я выскакиваю на крыльцо. Он хватает меня за рукав:

—Бежим пожар глядеть!

Белая Акимкина рубашка мелькает передо мной. Мы пробежали мимо одного воза, другого, третьего, и вот Акимка уже на колесе, вот уже и на грядушке воза. Проворно перехватывая веревки, он карабкается по кулям и, оглядываясь на меня, кричит:

—Чего стоишь? Лезь по моему следу!

Пока я лезу, он уже на верхушке воза и кричит оттуда:

—Вот горит, аж полыхает! Давай живее!..— Он протягивает руку и втаскивает меня на воз.

Стоим на возу рядом, держимся друг за друга. Из построек на свисловском подворье пожар не тронул только деревянного амбара — все остальное в огне. Языки пламени сталкиваются, качаются в вышине...

Вокруг двора с иконой, поддерживаемой утиральниками, идут несколько женщин и поют тоненькими, дребезжащими голосками.

—Чего это они? — спрашиваю Акимку.

—А пожар умаляют, дуры! Ишь, амбар-то не загорается!.. Разгундосились, ума нет! — И Акимка зло плюнул.

В воротах, не тронутых пожаром, то появлялся, то исчезал Свислов. Он поднимал руки, грозил кому-то палкой, бросался к мужикам, но тут же убегал во двор.

Мужики сходились кучками, переговаривались, садились на землю.

Дедушка, Дмитрий Федорович и Макарыч стояли на бугорке, и тени от них, качаясь, далеко тянулись по пустырю.

В стороне от ворот высилась целая гора подушек, одеял, дерюжек и разных домашних вещей. Свислов выволок небольшой окованный сундучок, забросал его подушками, прикрыл войлоком и сел, подперев грудь палкой.

—Ишь капиталы спасает! — Акимка почесал затылок.— Ох, не в тот час угодили...— И вдруг замолчал, цепко схватил меня за плечо, спросил тревожно: — Дашка где?

Я не успел ответить. Он соскользнул с воза, и его рубаха замелькала среди людей, толпившихся возле горевших построек.

Я никак не могу его догнать. Он то пропадет за народом, то вынырнет и промчится мимо, не слыша, как я, надрываясь, кричу ему:

—Акимка, у Макарыча Дашутка! У Макарыча! Наперерез ему бросилась бабаня.