Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Да я о чем, Данила Наумыч, толкую! — суетился Павел Макарыч.— Гурт великоват. Не шутка ведь — триста голов! Борисоглебск обойти надо будет. Я бы вот так...— Он присел, начертил на сыпучей дорожной пыли кружок и провел мимо него пальцем, обозначая неровную линию.— Я бы вправо от города взял. Тут и селения чаще, и речка Хопер мелководнее.

Там видно будет,— сказал дедушка и тоже присел на корточки.— Ты мне, Макарыч, вот чего разъясни.— Он подержался за бороду, потом коротко ткнул в кружок, будто клюнул.— В Борисоглебске мне на почту за указанием... Письмо там ай по телеграфу,

все одно... А ну-ка да ничего не будет? Тогда как?

Будет. А не будет, гони до Балашова.

Вот теперь все ясно! — Дедушка поднялся, снял шапку, встряхнул ее.— Теперь и... того... прощевайте! — Он подошел ко мне.— Что ж, Ромаша, давай поцелую тебя на расставание.

Он взял меня под мышки, слегка приподнял от земли, пригнулся и, закрыв мое лицо бородой, чмокнул в лоб.

Я еще не успел как следует обнять дедушку, а он уже легким толчком отстранил меня от себя и зашагал, крепко опираясь на дубинку.

Дедушка уже поравнялся с гуртом. Широким и спорым шагом он прошел по его крылу, с подветренной стороны, и встал в голове.

Солнце близилось к закату, стлало по земле трепетные и тревожные краски, белая рубаха на дедушке делалась то нежно-алой, то вдруг желтела. Дубинка, брошенная им на плечо, отливала медью и искрилась, когда он ее приподнимал, видимо показывая что-нибудь подгуртовщикам, раскачивавшимся на одинаково пегих мохноногих лошадях.

За гуртом шла пароконная повозка с кибиткой, обтянутой новой рогожей. Рогожа поблескивала, а новое оцинкованное ведро, подвешенное под телегой, пламенело на солнце и жалобно вызванивало, надсаживая мне душу.

Я сцепил зубы, чтобы не заплакать.

Гурт скрылся за холмом, и только розоватое облако пыли, покачиваясь, плыло и плыло по степи...

—Так-то, Роман! — Павел Макарыч похлопал меня по лопатке.— Поедем-ка домой...

Когда тарантасик с обшарпанной корзинкой загремел по дороге, Макарыч вдруг строго сказал:

—Слушай, что я тебе говорить буду!

Я с недоумением и страхом поглядел на него. Первая моя встреча с ним и все последующие его беседы со мной, с баба-ней, с Акимом оставили впечатление, что Макарыч душевный и сердечный человек. Сейчас же он смотрел хмуро и даже зло.

—Видал, как дедушка за гуртом пошел? — не то спросил, не то просто сказал Макарыч.— Красиво пошел, никто ему не мешает... Вот так-то ему по земле, может быть, в первый раз удастся пройти. Тебе его жалко, а я рад, что он пошел из Двориков. Хоть недалеко, всего верст пятьсот пройдет, а надышится вольной волей. Э-эх! — Макарыч шлепнул вожжой по лошади.— Не поймешь ты моих слов, маловат еще...

Он замолчал и до самого дома не сказал больше ни слова.

Вглядываясь в сизые вечерние сумерки, затоплявшие степь, я думал: «Что же мне нужно понять? И неужели я все еще мал, что не могу чего-то понять?..»

Бабаня встретила нас на крыльце.

Что уж вы долго-то как? Сомлела, вас дожидаясь. Почтарь из Колобушкина прибегал. Бери-ка вот! — Она протянула Макарычу синюю бумажку, аккуратно свернутую и заклеенную по краям белой полоской.

Ага! — обрадованно воскликнул Павел Макарыч. Он быстро сорвал полоску, пробежал глазами

бумажку и, приподняв ее над головой, зашумел: — Великолепное дело, крестная! Прямо надо бы лучше, да некуда!

А почтарь-то, скаженный,— рассмеялась бабаня,— не отдает без росписи, да и только! Уж я к Менякину бегала — он расписался. А тут ишь еще что...— Она суетливо нашарила под фартуком карман и достала сильно помятый серый конверт.— Наумычу письмо-то. Да где же теперь его возьмешь! Не догонять же! На, читай уж заодно.

Макарыч повертел конверт, осторожно надорвал угол и^ мизинцем вскрыл его. Письмо читал долго. Читал и улыбался. Дочитал, сложил, сунул в карман и, толкнув меня локтем в плечо, приказал:

—А ну, Роман, беги к Акимке живо! Скажи, чтобы он с матерью к нам шел.

Предчувствие чего-то очень хорошего обрадовало меня. До Акимкиной избы я не бежал, а летел, словно у меня за плечами были крылья.

21

Нас с Акимкой напоили чаем и выпроводили посидеть на лавочке у палисадника. В горнице остались только взрослые. Закрывая за нами дверь, Павел Макарыч наказал:

—Далеко не убегайте. Позову скоро.

—Ну их в прорву! — с досадой произнес Акимка, после того как мы минут пять посидели на лавочке.— Сроду большие эти шепчутся, а все без толку! Давай на месяц глядеть, а?

И мы глядели на месяц. Акимка уверял, что у месяца и нос и глаза есть, а рот до ушей, и он им звезды пожирает.

—За день звезд налопается и тогда целую ночь светит.

Я не спорил, хотя и сомневался, что месяц кормится звездами. Думалось: почему Макарыч выпроводил нас? Веселый и оживленный, он хитровато подмигивал мне и Акимке, пока мы пили чай и ели пироги с кашей.

Свислов-то как к тебе, Аким, вчера приступил, а? Если бы не я, быть бы тебе под его палкой!

А я бы ему подножку дал и головой в пузо!

Ох, какой герой!—смеялся Макарыч и поторапливал нас.— Ешьте, ешьте быстрее!

«О чем они разговаривают? Почему Макарыч не сказал, что написано на бумажке?» — думал я, хотя и догадывался, что это хозяин указывал, куда нам ехать из Двориков.

—Я нынче в поле бегал, к Дашутке,— вздохнув, опять заговорил Акимка.— Поругались мы с ней. Руку она серпом порезала, а я виноватый вышел. Через меня, говорит. Я знаешь чего надумал? Пройдет малое время, уйду я к тятьке в тюрьму и Дашутку с собой возьму.— Он подсвистнул.— Пойдем и пойдем с ней до этого самого Саратова!

Я молчал.

—Думаешь, не дойдем? — спросил Акимка и уверенно ответил: — Дойдем, еще как!..

Ночь была тихая, и редкий лай свисловского кобеля гулким эхом отдавался за Россошанкой.

—Разгневался, псюга! — процедил сквозь зубы Акимка.— В другой раз сгоришь вместе с хозяином!..

Из темноты нас окликнула бабаня:

—Роман, Аким, тут вы? Идите!..

Акимка побежал в дом впереди меня и бабани.

—Ну чего? — громко спросил он, останавливаясь посреди горницы и повертывая голову то к Макарычу, то к матери.