Детство Ромашки
Шрифт:
Я ее успокаивать, уговаривать, а она свое:
—От маеты маету ищешь? Я же тебе все из последнего... Недоедала, недопивала, билась, грамоте выучила, раньше срока умерла. К чему ты припожаловал? Был бы старик аль дитя малое, а то, глянь, лбина какой на этот свет заявился!»
Акимка положил руку на страницу тетради и спросил:
—Это правда?
Я пожал плечами. Прочитанное казалось мне каким-то мудрым сплетением слов. Где тут правда, где выдумка — отличить было трудно.
Читай,— сказал Акимка и пересел ко мне поближе.
«На
И с этими словами как заголосит, а за ней как заплачут все, да на разные голоса,— у меня волосы дыбом встали. Выскочил я из избы, да в сенях-то не рассчитал, не пригнулся и треснулся лбом о дверную притолоку.
Проснулся, гляжу — изба, а я на кровати лежу, лбом в стенку уперся. Тут и сказке конец. Кто слушал да понял — молодец, а кто сказывал, тому меду корец».
—Ну, а вы-то поняли? — раздался позади нас тихий, спокойный голос.
Мы с Акимкой вскочили.
Слегка опираясь рукою о стол, перед нами стоял Павел Макарыч и сурово, пристально всматривался то в меня, то в Акимку. Чувство неясной, но большой вины охватило меня.
Я не знал, что ответить, и старался избежать взгляда Павла Макарыча. Но этот взгляд будто преследовал меня.
—Читаешь ты хорошо, Роман,— мягко произнес Макарыч и потянулся к тетрадям.
Акимка накрыл их руками и выкрикнул:
—Не трожь! Тятькины это!..
Знаю.— Павел Макарыч подсел к Акимке.— Знаю я, Аким, чьи это тетрадки.
Тятькины...— растерянно и тоскливо протянул Акимка.— Под боровом разыскались. А тут вон что.— Он открыл коробку и достал карточку матроса.
Макарыч взял фотографию, долго всматривался в нее, чуть приметно улыбаясь, по~ом заговорил тихо и мягко:
—Да, Акимка, это батько твой, а мой дружок и хороший человек. Только вот что я скажу. Тетрадки эти я у тебя заберу, а ты и ты, Роман,— голос Макарыча стал жестким и глухим,— забудьте, что видели их. За сказки, что в этих тетрадях, и, может, за ту именно, что вы прочитали, отец твой, Аким, в тюрьме страдает. Запомните крепко! — Он положил руки на тетради.— Вы о тетрадках никому ни слова, я их беречь буду, а выручится отец из тюрьмы, ему верну. Идет?
А не обманешь? — с подозрением спросил Акимка. Павел Макарыч усмехнулся:
Постараюсь не обмануть.
Куда бы как хорошо-то...
Я увидел, как у Акимки задергались губы...
Через минуту мы уже шли Двориками. Избы, облитые солнцем, перемигивались друг с другом радужными оконцами. На улице, как всегда, было пустынно и тихо. На свисловском подворье среди пожарища на бревнах сидело несколько плотников. Перед
Проходя мимо, Павел Макарыч приподнял фуражку:
—Доброго здоровья!
Плотники поснимали шапки и разноголосо ответили:
—Слава богу, здравы...
А Свислов повернул тяжелую голову, взмахнул палкой и крикнул:
—Обожди-ка, Макарыч! — Торопливо, какой-то нескладной, ныряющей походкой он приблизился к нам и остановился перед Акимкой. Зыркнув на него злыми раскосившимися глазами, просипел: — Чего это бабы на селе говорят про тебя, голопузого? — Он пристукнул палкой и затоптался на месте.— Ты меня сжег, разбойник?
Что уж ты, Ферапонт Евстигнеич? — нахмурившись, но как-то легко, с едва приметной усмешкой произнес Макарыч — По разуму ли это Акиму, подумал бы...
Он может! Он все может, мошенннк! — тряс кривой подпаленной бородой Свислов.— В отца, подлец!
А сам ты кто? — звонко выкрикнул Акимка и шагнул к Свислову.— Зачем тятьку моего так обзываешь? — Голова его вжалась в плечи, губы и нос стали белыми.— Тятька мой хороший, а ты мир заел, и тебе демоны на том свете усадьбу об-столбили!
Ишь, ишь! — Свислов задохнулся и, багровея, попятился от Акимки.— Ишь злодей какой!
А ты вор! Дашуткину-то горошину схапал?! — кричал Акимка, наступая на Свислова.
Цыть, щенок! — И Свислов занес палку.
Меня словно кто толкнул к Ферапонту. Я подпрыгнул, схватил палку обеими руками, рванул ее у него из рук, закричал что было силы:
—Не тронь Акимку! Слышишь, не смей!
Свислов вырвал у меня палку, я нагнулся за камнем. Помешал Макарыч. Носком сапога он отшвырнул камень, схватил меня за рукав и притянул к себе.
—Эх, Ферапонт Евстигнеич, Ферапонт Евстигнеич...— уничтожающе укоризненно произнес он.— Ну к чему ты Акима ожесточаешь? Счет-то ведь у него с тобой длинный. Ты вот заново строишься. Не мешало бы подумать, что на коробок спичек капитал небольшой требуется. Неразумный ты человек!
Ферапонт топтался на своих негнущихся ногах, неуклюжий и страшный. У меня все кипело внутри. Ненависть к Свислову жгла душу.
20
Вечером мы с Макарычем провожали от колобушкиной межи гурт, с которым уходил дедушка.
Гурт тронулся, а Макарыч с дедушкой еще вели разговор, и я с любопытством слушал их.
Дедушка в белой холстинковой рубахе, подпоясанной широким ремнем, в новых онучах и легких, плетенных из ремешков поршнях \ стоял, опираясь на пастушью дубинку. Макарыч перед ним, высоким и широкоплечим, казался маленьким и жиденьким.
Я своими путями пойду, Макарыч. Не впервой мне... Еще при барине Плахине в Баталов скот провожал.