Детство Ромашки

Петров Виктор Иванович

Акимкина мать сидела у стола, подперев щеку рукой, и тупо глядела перед собою.

Садись, Аким,— кивнул Макарыч на лавку.— И ты, Роман, садись.— Он положил передо мной синюю бумажку, сказал весело: — Ну-ка, читай!

«Телеграмма»,— прочитал я редко расставленные по синей бумаге печатные буквы.

Макарыч рассмеялся:

—Ты читай, что от руки написано!

Глаза схватили что-то знакомое, и сердцу стало тесно в груди.

—«Выезжайте Саратов. Горкин»,— прочитал я, и во мне будто кто-то радостно воскликнул: «Эх, ты!..»

Потом я

долго рассматривал телеграмму и с лицевой и с оборотной стороны. А Макарыч прохаживается по горнице, заложив за спину руки и задумчиво опустив голову; бабаня осторожно составляет в посудный шкаф чашки с блюдцами; Акимка стоит возле матери и, сбычившись, теребит на ее плече край полушалка. Тетка Пелагея что-то говорит, говорит Макарычу, и глаза у нее полны слез.

Эти глаза поразили меня: большие, светлые, они были неподвижны.

Чего я ни делала, куда ни бросалась, и все как в пустоту! Что было, то к писарям да полицейским ушло. Гадалкой прикинулась. И все ругаюсь, ругаюсь на него, на Максима-то! Весь белый свет мне опостылел. А тут вот он...— Тетка Пелагея прижала к себе Акимку: — Вот он... Куда я от него денусь?

Успокойся, Поля,— остановился перед нею Макарыч.— Найду я теперь Максима. Все, что у меня есть, положу. До губернатора дойду, а с Максимом повидаюсь. Раз знаем где — найдем. А вы вот что: перебирайтесь-ка из своей халупы в мой дом. Акимка же вон предлагал мне купить избу-то...

Ой! — отмахнулась Акимкина мать.— Весь он в батю. Говорит, а чего, и сам не знает.— Она вытерла рукавом глаза.— Нет, Павел Макарыч, из своего угла я никуда. Дома, в своей избе, я Максима то за столом, то рядом с собой вижу. Закрою глаза — и вижу. А в чужой-то избе разве увидишь...

Акимка стоял с опущенной головой, будто уснул стоя.

—Поедешь со мной, Аким?— спросил его Павел Макарыч.

Акимка медленно поднял лицо и отрицательно покачал головой:

—Нет. Я с мамкой...

Высвободив плечо из-под руки Макарыча, он прислонился к матери. И вдруг вскинул на нее глаза, сердито выкрикнул:

Хватит плакать, домой пойдем!

Пойдем, пойдем,— встрепенувшись, заторопилась тетка Пелагея.

Павел Макарыч вышел проводить Акимку с матерью, а когда вернулся, спросил:

—Вы с дедом писали письмо в Саратов?

Писали,— ответил я. И, вспомнив, что дедушка приказал никому не говорить про письмо, почувствовал, как у меня заполыхали щеки.

Это тот, что ли, Сержанин, с которым ты в Балакове жил? Дядя Сеня, что ли? — допытывался Павел Макарыч.

Когда я подтвердил, что Сержанин — дядя Сеня, рассказал, когда и почему было написано письмо, Павел Макарыч улыбнулся и вытянул из кармана серый конверт.

—Раз ты писал, то на, парень, читай ответ. Мудры вы с дедом! Только вот зря мне ничего не сказали...

Осторожно вынул я письмо из конверта и расправил лист на столе:

Многоуважаемому Даниле Наумовичу и дорогому Роману Федоровичу. Уведомляю вас, что письмо мы ваше получили и были ему очень рады. Посылаем ответно низкий поклон и желаем доброго здоровья и вам и вашей

Марии Ивановне.

Жизнь наша с Дуней протекает благополучно. Как мечталось, так все и свершилось. Поступила и она на гвоздильный завод. Тяжеленько приходится. Непривычна она к заводской жизни, а работать ей в развесной пришлось. Ящики с гвоздями ворочать да тягать! Но в том отраду нашла, что округ нее много хороших людей. Один делом поможет, другой — сочувствием.

Теперь отпишу на вашу самую главную просьбу. Помнится, говорил я вам, Данила Наумыч, что есть на заводе человек знающий. Рабочий, но сильно начитанный. К нему я с просьбой и обратился — порасспрашать про судьбу Максима Петровича. Вызнал он и велел отписать, что есть такой человек в тюремном замке. Начали мы с Дуней обдумывать, как бы его повидать. И вот что надумали. Та барыня, у которой Дуня горничной служила, благотворным делом занимается: в тюрьму калачи и деньжонки арестованным посылает. Кое-когда и сама в тюрьму ездит, своеручно булочки раздает. Губернатор ей это дозволяет. Вот Дуня и пошла к барыне, упросила ее взять с собой в тюрьму для раздачи подарков. Барыня согласилась. В первое же воскресенье Дуня с ней подарки и повезут. И, может, такая планета выпадет — найдет и повидается она с Максимом Петровичем, словом перекинется, а может, и ваше письмо ему потихоньку передаст.

На этом пока кончаю писать и желаю вам здравствовать.

Еще раз кланяемся вам низко. Писал Семен Сержанин.

—Что скажешь? — спросил Павел Макарыч, когда я дочитал письмо.

Что я мог сказать? Мне было радостно, что дядя Сеня откликнулся на наше письмо, что писал он его и мне и дедушке.

—Тогда я скажу.— И Павел Макарыч положил руку на конверт.— Даже прикажу тебе, Роман. Ни Акимке, ни тетке Пелагее об этом письме говорить не надо. Им без того тошно. Приедем в Саратов, все, как надо, разузнаем. Отпишем им...

22

Вот мы с бабаней и готовы к отъезду. Все наши пожитки вместились в небольшой сундук, расписанный по крышке и лицевой стороне крупными голубыми и фиолетовыми мальвами, в берестяной короб, перетянутый пеньковой бечевкой, и в домотканый мешок в синюю полоску.

Домашнюю рухлядь — скамейки,'стол, корчаги, чугун и махотки — бабаня отдает Акимкииой матери.

А ну-ка да вернетесь?— нерешительно спрашивает она.

Нет уж! — с суровой отрешенностью отвечает бабаня.— За каким прахом нам вертаться? Нет, Палага... Нажилась я тут вдосталь. Во младости-то думалось: вот-вот дыхну так, что на душе полегчает, и не дождалась. Я в Двориках и умирать-то страшусь — вот как нажилась! — Одутловатые щеки бабани вздрагивают от мимолетной грустной улыбки, глаза медленно обводят голые стены.

Тетка Пелагея сидит на лавке рядом с бабаней, маленькая, узкоплечая, как девчонка.

—Богородицу-ю, может, тоже заберешь? — кивает бабаня в передний угол.