Дева и плут
Шрифт:
— Да, конечно, — сказала она и встала. Сердце ее по-прежнему бешено колотилось, а лицо пылало при воспоминании о том, чем занимались Джекин и Джиллиан. Она дала себе зарок вознести вечером дополнительную молитву.
Он тоже встал и сердито навис над нею.
— Больше никогда так не делайте.
— Как?
— Не кидайтесь с голыми руками на вооруженного человека.
Доминика резко рванула подол на себя, и он, оторвавшись от колючек, превратился в лохмотья.
— А что мне оставалось делать? — Она в упор посмотрела ему в лицо. —
— Господь не самый надежный гонец. Надо было сходить за мной самостоятельно. Это просто везение, что я вовремя заметил, что вашей троицы слишком долго нет.
— Вас привело сюда никакое не везение, а Господь. — Губы его сложились в суровую складку, но в глубине зеленых глаз она заметила облегчение. — Вы назвали меня Никой. Откуда вы знаете это имя?
Он моргнул.
— Не помню. Наверное, сестра Мария назвала вас так, а я случайно услышал. — Отвернувшись, он резко окликнул Джекина и Джиллиан, которые никак не могли оторваться друг от друга: — Все, идем обратно. Саймон, возвращайся!
Когда оруженосец вернулся, Спаситель пропустил всех четверых вперед, а сам пошел сзади с видом пастуха, погоняющего стадо овец.
— Впредь всегда держитесь на виду. Это касается всех.
Доминика поджала губы. И как она должна при таком раскладе писать, молиться и справлять нужду? Нет. Она будет уходить, когда захочет, и так далеко, как захочет. Хоть Гаррен и был посланником Божьим, но он понемногу начинал испытывать ее терпение.
И еще ее начали пугать ощущения, которые просыпались в ней, когда он ее касался.
***
День второй.
Сидя на бревне в зеленом лесном святилище, Доминика слушала шепот листвы и смотрела на пламенеющую зарю. Рука ее нерешительно замерла. Что же написать о вчерашнем дне?
Иннокентий уютно дремал у ее ног, согревая ступни. Она почесала кончиком пера нос. Рассказывать о перьях Ларины нельзя, но, может быть, можно о них написать? Нет, решила она. Это будет еще хуже. Записанные слова уже не смогут раствориться в воздухе.
Вслед за этими размышлениями пришли воспоминания о Джекине и Джиллиан, о том, как они сплетались телами, отрешенные от всего мира.
Острота наслаждения, которое они подарили друг другу, испугала ее. На что оно может быть похоже? Может ли этот экстаз сравниться с любовью к Всевышнему?
Она затрясла головой, избавляясь от этих мыслей. Но они никуда не исчезли, только навеяли новые. Думая о Джекине и Джиллиан, она вспомнила, как Гаррен обнимал ее, утешая. Снова услышала, как он назвал ее Никой.
Гаррен. Она уже не могла думать о нем, как о Спасителе. Он был слишком большой, слишком настоящий. Курчавые каштановые волосы. Зеленые, словно весенняя листва, глаза. Широкие плечи. Крупные ладони.
Она сказала ему, что никогда не задумывалась о браке. Ложь. Мужчин, которых она знала, можно было пересчитать по пальцам. Аббат.
Лорд Ричард.
Перо в ее руке дрогнуло.
Два года назад ее хотели выдать замуж за Питера, сына местного кузнеца, туповатого — ибо он нечаянно оттяпал себе топором палец, — но вполне славного деревенского увальня, не лучше и не хуже других. Земляной пол в его домишке был не тверже постели в келье монастыря, а обязанности жены едва ли могли оказаться обременительнее тех, которыми она занималась изо дня в день, стирая для сестер и работая в огороде.
Но в его доме не было книг.
Доминика умоляла настоятельницу не изгонять ее туда, где не было книг. И та в конце концов уступила ее мольбам. Питер вскорости женился на дочке плотника, и к этому времени они успели нарожать детей.
Лучше вступить в брак, нежели полыхать пламенем.
Раньше она думала, что апостол Павел подразумевает ад, но теперь засомневалась. Когда Гаррен дотрагивался до нее, внутри разливался огонь. Откуда взялись эти странные ощущения? Не похожи ли они на те, которые заставили Джекина и Джиллиан совокупляться средь бела дня? Неужели и она стала бы одержима этим безумием, если бы вышла замуж?
Она закусила губу. Ее предназначение — переписывать слово Божье, а не поддаваться искушениям плоти. Увидеть воочию, насколько они сладостны, было познавательно, но ей уготована иная судьба, и ее поход это докажет. Всем — Богу, матери Юлиане. Ей самой.
Холодный ветер, написала она. Много воробьев.
Иннокентий жизнерадостно замолотил хвостом по задним лапам, сообщая, что она более не одна. Доминика подняла голову и увидела Джиллиан — впервые одну, без мужа.
— Прости, если помешала. — У нее был вздернутый нос, круглые щеки и карие глаза, которые превращались в щелочки, когда она улыбалась. Но сейчас лицо девушки было серьезным. — Я только хотела извиниться за вчерашнее. Я знаю, грешно предаваться усладам днем, и девице негоже увидать такое, но порой нас охватывает такое пламя, что невозможно устоять, чтобы не лечь друг с другом.
Доминика надеялась, что в тени листвы незаметно, как она покраснела.
— Ничего страшного. В том смысле, что я и впрямь впервые увидела, как… — Она запнулась, не находя слов, чтобы закончить предложение.
Джиллиан заметила перо в ее руке, чернильницу и пергамент. Ее глаза и рот одинаково округлились.
— Ты умеешь писать?
— Да, — ответила Доминика, и ее переполнила запретная гордыня.
— Сможешь написать кое-что для меня?
— Сестра Мария пишет намного лучше. У нас в монастыре она заведует скрипторием.
Джиллиан смущенно потупилась. По ее круглым щекам до самых ушей разлился розовый румянец.
— Перед монахиней мне будет неловко.
— Я тоже почти монахиня. — Кончики пальцев закололо от любопытства. — То есть, надеюсь ею стать.