Девчонка идет на войну
Шрифт:
— А ты сходи туда и увидишь, трусы они или нет.
— А что же, и схожу.
— Иван, не подначивай ее, а то ведь она и правда пойдет, — замечает старшина Захаров, пожилой спокойный человек.
Следующий день выдался довольно тихим. Изредка ударит миномет или дальнобойное, и снова тишина. Я выхожу из погребка и направляюсь в сторону от берега. До заступления на вахту я обязательно успею вернуться. Пройдя с полкилометра, все-таки решаю идти морем, там уж обязательно придешь к первой линии.
На мое счастье, по пути встречается
— Товарищ капитан, — радуюсь я, — доброе утро!
— Здравствуй, Нина, куда это ты направилась?
— К вам в гости.
— Чего это вдруг? — удивленно спрашивает Сагидуллин, повертывая ко мне изрезанное морщинами монгольского склада лицо.
— Да так, отпросилась у нашего капитана, хочу посмотреть, как вы там живете.
Услышав, что я отпросилась у своего начальства, Сагидуллин становится гостеприимнее.
— Что же, — говорит он, — коли так, пойдем, познакомлю тебя со своим хозяйством.
Мы идем довольно долго вдоль моря, потом капитан сворачивает на узенькую тропинку. Пройдя немного по ней, входим в траншею.
— А теперь, — говорит капитан, понижая голос, — не разгибайся.
— Почему?
— А потому, что немцы рядом. Их линия обороны метрах в ста двадцати от нас.
По лабиринту траншей выходим к землянке.
— Вот мы и дома, — говорит капитан. — Чем угощать дорогую гостью?
Но мне не до угощений. За последнее время мне впервые по-настоящему страшно. Просто удивительно, как это можно спокойно сидеть и разговаривать, когда весь воздух протыкан пулями. Они противно щелкают, и странно, что до сих пор ни одна еще не попала в меня.
Капитан, видимо, понимает мое состояние и приглашает зайти в землянку.
— Там не так страшно, — улыбаясь, говорит он.
Ну вот, дождалась, что меня считают трусихой.
— Да я не боюсь, — говорю я решительно, и чтобы доказать это, выпрямляюсь и смотрю в сторону вражеских окопов, облокотясь на бруствер.
Капитан, опешив, смотрит на меня, как на сумасшедшую, и вдруг рывком пригибает к земле. В тот же миг по брустверу начинают стучать пули, и в окоп осыпаются куски мерзлой земли.
— Ненормальная, — со злостью шипит на меня Сагидуллин. — Скажи спасибо, что фрицы растерялись, а то бы вернулась ты сегодня на берег.
Я настолько испугана, что капитанская ругань не доходит до меня. С облегчением ныряю в землянку. Чуть придя в себя, спрашиваю:
— Товарищ капитан, ну почему ваши ребята так трусят у нас на берегу? Здесь же в тысячу раз страшнее!
— Трусость — понятие растяжимое, — говорит капитан. — То, что ты называешь трусостью, — это не больше как отсутствие привычки. Между прочим, мои орлы сколько раз говорили о тебе: вот, мол, герой-дивчина, снаряды летят, а ей хоть бы что! Хорошо, что они сейчас тебя не видели.
— Но
— Как измерить, что страшнее? Просто вы там на берегу привыкли к снарядам, минам, бомбам, а мои ребята привыкли к пулям. Здесь же только автоматы да пулеметы действуют. Кто нас решится бомбить или обстреливать из дальнобойных, когда рядом их линия обороны. Так что мои ребята не трусы. Кстати, я знаю одного разведчика. Парень потрясающей храбрости и находчивости, но до дурноты боится пауков и не может слышать тяжелых рассказов. Так что же, он трус?
Я знаю, о ком говорит Сагидуллин. Я уже много слышала о знаменитом разведчике Вячеславе Гуменнике. Недавно он, будучи на задании, угнал у немцев какую-то спецмашину, кажется, радиостанцию. В центре города она забарахлила. Он залез под машину, чтобы устранить неполадки, как вдруг на улице показались немецкие патрули. Они обошли машину кругом. Фонарики зажечь не решились. Заглянули в кабину. Потом двое залезли в кузов, закрыв за собой дверь, чтобы зажечь фонарик и осмотреться. Гуменник выскочил из-под машины, прыгнул в кабину. На его счастье, мотор завелся сразу, и он погнал по городу.
Когда машина подъезжала к линии фронта, фашисты даже не пытались ее обстрелять, решив, что это она к ним идет. И только когда увидели ее на нейтральной полосе, начали бить из пулеметов. Но было уже поздно.
Приехав к нашим, Гуменник сказал:
— В кузове немцы, посмотрите, не подстрелили их мне там?
И вот, оказывается, этот бесстрашный Гуменник боится пауков. Фу!
Вечером, так, впрочем, и не привыкнув к пулям, я возвращаюсь домой. По мере того как приближаюсь к нашему погребку, на душе становится все хуже и хуже. Дело в том, что я никому не сказала, куда иду. Да и не отпустил бы меня никто.
Первый, кого встречаю, — это Иван Ключников. Он сидит на камне у входа в погребок и строгает прутик. Увидев меня, кричит:
— Идет наша пропажа! — широкое лицо Ивана расплывается в радостной улыбке. — Где ты была? Мы кругом тебя обыскались!
Из погребка поднимаются по лесенке ребята и капитан. У него такой грозный вид, что я готова спрятаться за спину Ивана.
— Пойдем со мной, побеседовать надо, — говорит Лапшанский голосом, не предвещающим ничего доброго.
Я жалобно оглядываюсь на ребят. Они улыбаются. Им-то что, это ведь не им сейчас влетит.
Капитан молча идет впереди. Уж быстрее бы высказал все, что он думает обо мне.
— Товарищ капитан, давайте остановимся. Знаете, как я устала. Ведь я была на переднем крае.
Лапшанский круто поворачивается ко мне и некоторое время молчит. Потом его прорывает, и он начинает «излагать свой взгляд на мое поведение». Припоминает все мои грехи, начиная с нехорошего выражения в адрес начальника связи и кончая сегодняшним уходом на передовую. Оказывается, даже кашу я испортила нарочно. Получается так, что хуже меня нет на свете человека.