Девчонка идет на войну
Шрифт:
С трудом преодолевая дрожь, говорю:
— Они разделись. Только разве что их одежду кто-нибудь взял.
Через полчаса возвращаются ребята. Они в сухом. Лица красные, как после парной.
— Отогрелись? — спрашивает нас с Толей капитан.
— Почти.
— Отправляйтесь на доклад к старшему морскому начальнику. Что там случилось-то?
— Пришли наши. Вдруг между ними появился немецкий торпедный катер. Откуда он взялся, не понимаю, — рассказывает Толя. Ребята слушают молча. — Он ударил прямо в борт
— Кроме этих двух не пострадали мотоботы?
— Кто их знает? Как будто бы нет. Остальные сразу ходу дали к госпиталю, наверное, там высаживать будут.
— Не наверное, а уже высадили людей, — говорит Петька. — Только что из госпиталя доложили старморначу. А здесь много жертв?
— Много, — с болью говорит капитан.
— Можно мне сходить на берег? — спрашиваю я у него.
— Пойдете к старморначу, я ведь, кажется, ясно сказал.
Снова начинается сильный обстрел. Мы с Толей идем по темной траншее в капонир. Здесь тепло и пахнет бензином. Постучав, входим к старшему морскому начальнику. Он стоит у стола, а перед ним, опустив лицо в ладони, сидит Куртмалай.
— Цыган! — кричу я, забыв обо всем от радости.
Он поднимает лицо и горько говорит:
— Плохо дело, сеструха!
— Ты ранен?
— Что я? У меня все ребята погибли.
— Мироненко, — приказывает старморнач стоящему рядом краснофлотцу, — дай старшине стакан водки, сухое что-нибудь и уложи его.
Когда Куртмалай тяжело поднимается из-за стола, я с неожиданным теплом в душе вижу, как на коротенький момент старший морской начальник отечески добрым жестом прикасается к плечу цыгана.
На обратном пути Толя говорит:
— Давай зайдем за Куртмалаем, пусть у нас ночует.
— Ага!
— Только с условием: никаких охов и ахов и вообще ни слова о том, что случилось, — жестко предупреждает Куртмалай, когда мы приглашаем его к себе.
— Конечно, — заверяет Толя и подталкивает меня в темноте.
Я, поняв его, прибавляю ходу, чтобы успеть предупредить ребят.
Кроме меня и Старикова, никто из наших не знает Куртмалая, но встречают его все так, будто только час тому назад расстались.
— Закуривай, — предлагает Гриша, — табак мировой!
Ночь гремит взрывами. Мы сидим молча в темноте.
Только звездочками плавают в воздухе огоньки самокруток.
— Товарищ капитан, с «Пирсом» нет связи, — прерывает молчание старшина.
— Я пойду, — говорит Васька.
— С госпиталем нет связи.
Уходит Иван. Потом — Петька.
— Морозова, подмени старшину, — приказывает капитан, доставая из-под нар телефон. — Начинается.
На другой день чуть свет прилетают наши истребители. «Рамы», барражировавшие над нами, моментально исчезают.
— Ну, пусть теперь сунутся фрицы, — говорит Васька Гундин.
Но фрицы суются. «Юнкерсов»
Васька высунулся из погребка и кричит:
— Эх и молодцы наши! Дерутся как черти.
Там дерется как черт Борис. Он знает, что я здесь.
Но он не знает, пощадила ли меня за двое этих страшных суток смерть.
Приходит совершенно убитый цыган. В госпитале он нашел из своих только моториста. Но и тот лежит без памяти. Врачи сказали, что нет почти никакой надежды.
— Куртмалай, — говорю я, — сделай для меня доброе дело.
— Какое?
— Подмени меня. Я тебе сейчас объясню, что к чему, ты в момент поймешь. А я на десять минут сбегаю.
— Куда?
— На причал. Мне нужно взять там в рубке свою радиостанцию. Я быстро вернусь.
— Сиди, — говорит он, — мне проще на причал сходить, чем с этими твоими шнурочками сидеть.
— Какие шнурочки? Это штепсели.
— Нет, нет, я схожу сам.
— Цыган, миленький, пожалуйста, не ходи. Я не хочу одна оставаться. Ты слышишь, как бьют?
— Ладно, посидишь, — говорит он и уходит.
Через пятнадцать минут Куртмалай приносит мою «эрбэшку». Она в полном порядке, только нет питания. Я заглядываю под нары. Там у Гришки стоят запасные аккумуляторы. Подключаю их и настраиваюсь на волну истребителей. В эфире сплошной хаос. Но меня сейчас это не смущает. Среди десятка голосов я ищу один, единственный, родной голос! И не могу найти.
— Заходи слева! Витька, у тебя на хвосте «мессер»! «Яблоня-17», бей! Где Юргис? Где Юргис? Порядок, порядок, Леня, я здесь!
Иногда мне кажется, что я слышу Бориса, но тут же понимаю, что это ошибка.
Вдруг в погребке темнеет. Я поднимаю голову. Наверху, загораживая собой свет, на одной ноге стоит Васька.
— Ну-ка помогите, — просит он.
Куртмалай, опережая меня, бросается к нему и почти на руках вносит Ваську.
— Что? — спрашиваю я.
— Нога.
На левой ноге у сапога начисто сорваны каблук и задник. В дыру хлещет кровь.
— Давай снимем сапог, — говорит Куртмалай и наклоняется над Васькой, но тот вскрикивает диким голосом и отдергивает ногу.
— Ну, что ты — девка, что ли? Потерпи!
— Куртмалай, давай лучше разрежем сапог, — предлагаю я.
Он протестующе дергает плечом, но соглашается.
Нож у нас тупой, и, наверное, разрезая сапог, мы причиняем бедному Баське еще больше мучений. Но он молчит, закусив губы и закрыв глаза. Наконец сапог сброшен, и мы наклоняемся над Васькиной ногой. У него оторвана половина пятки. Куртмалай с опытностью старой сиделки перетягивает ногу под коленом.