Девчонка идет на войну
Шрифт:
Сейчас мы базировались уже не в селении, а в этом ущелье, где шумели и шумели проклятые сосны, доводя меня до отчаяния.
За последние месяцы я совершенно отвыкла от мирной жизни и по ночам, слушая шепот леса, вспоминала, как море лизало с тихим шелестом борта нашего корабля-причала. В такие минуты я готова была пойти на что угодно.
Совсем было плохо и то, что мне не удалось увидеть Бориса. Сережа Попов заверил меня, что Боря жив и здоров и непременно примчится ко мне, как только выпадет свободная минута. Но что-то
В первый же день прибытия сюда я нажила себе врага.
Мы обедали в домике, который стоял на самом дне ущелья. Ребята наперебой расспрашивали меня о фронте.
ия чуточку форсила своим привилегированным положением единственного здесь фронтовика. Я заметила, что это очень не нравится одному старшине первой статьи, которого я видела впервые.
Он без конца посматривал в мою сторону, и лицо его принимало все более неприязненное выражение. Заметив это, я начала форсить еще больше, уже просто назло ему. Он оттолкнул миску с фасолью и демонстративно вышел.
Землянка наша была самой первой по склону. Я зашла в нее. При открытой двери здесь было совсем светло, и я решила устраиваться, пользуясь свободной минутой. Хотя что мне было устраиваться? Застелить койку да достать из вещмешка и просушить вещи. Но не успела я еще оглядеться, как в землянке потемнело. Кто-то стоял в дверях.
— Морозова, на построение!
Бросив все, я пошла. На широкой площадке возле радиорубки строились ребята. Перед ними с устрашающе решительным видом стоял старшина, который мне так не понравился во время обеда.
— Смирно! — скомандовал он.
Строй привычно замер.
— Матрос Морозова, из строя!
Я шагнула вперед.
— В нашу смену с сегодняшнего дня входит новый радист матрос Морозова, — сказал старшина. — Это человек, немного побывавший на фронте, но считающий себя бывалым фронтовиком. У нас дружный, здоровый коллектив, поэтому я считаю своим долгом предупредить нового товарища, что мы не потерпим никакой анархии, никаких отклонений от дисциплины. Вам ясно, Морозова?
Анархия? Это на фронте анархия? Да был ли ты, старшина, когда-нибудь на фронте-то? Знаешь ли, что именно там никто и никогда не пойдет против коллектива, не вспомнит о себе, как бы ни было голодно, холодно, тоскливо и страшно?
— Вы поняли меня, матрос Морозова?
— Так точно, — вежливо ответила я.
Кажется, ребята разочарованы моим смирением.
— Разойдись!
Он явно считал, что очень удачно поставил меня на место. Этого допустить было нельзя. Как можно учтивее я сказала:
— Разрешите обратиться, товарищ старшина!
— Да-да, я вас слушаю, — ответил он не менее любезно.
Мы отошли в сторонку.
— Товарищ старшина, так вы утверждаете, что на фронте процветает анархия? Я правильно вас поняла?
— Попрошу не передергивать! — вскипел он.
— А вы нервный. Трудно вам придется, — насмешливо посочувствовала
— Довольно! — отрезал Бессонов и, повернувшись, зашагал прочь.
Начались дни, похожие один на другой.
Вахта, прием пищи, короткий отдых и снова вахта.
Старшина Бессонов просто не знал, как сильнее отомстить мне за тот разговор. Для начала он посадил меня к себе на подвахту, крепко задев этим мое самолюбие.
— Вы за время пребывания на фронте дисквалифицировались как специалист. Телефон крутить может каждый, а радиосвязь — дело слишком ответственное, чтобы я мог рисковать. У меня серьезный вариант, посидите, поучитесь.
Я сидела рядом с ним. Когда кто-нибудь вызывал нас, он тотчас забирал карандаш, и я не имела никакой возможности даже принять радиограмму. Сидела и делала это мысленно.
Двенадцать часов безделья с фланелевыми наушниками на висках в душной землянке доводили меня до отупения. Чтобы скоротать время, я с идиотским упрямством смотрела на лежащий передо мной бланк для приема радиограмм и высчитывала, сколько напечатано на нем разных букв, складывала из них слова, предложения.
Я не знала, куда мне деваться от безделья, от тяжких мыслей о Борисе, который не подавал о себе весточки.
Можно было, конечно, пойти к Щитову и пожаловаться ему на произвол старшины Бессонова, но старшин лейтенант тоже был зол наменя, и мне не хотелось поэтому к нему обращаться. Тем более, что он терпеть не мог ябедников.
А рассердился он на меня из-за Вальки Черкасовой, чтоб ей пусто было, лошади этакой!
Он вызвал меня и приказал провести с Валькой беседу относительно ее поведения. Интересно, что я могла ей сказать? Да она со мной и считаться не будет все равно. Что, я не знаю, что ли? Но Щитов отдал приказание таким гоном, что я сказала: «Есть!».
Направляясь в землянку, я все же твердо решила, что беседа с Валькой не состоится. Как мне с ней говорить? Читать мораль? Да ее совесть из пушки не пробьешь. Она меня и слушать не будет. Я повернула обратно.
— Разрешите, товарищ старший лейтенант!
— Да, — Щитов удивленно посмотрел на меня, — что так быстро? Или уже перевоспитали Черкасову?
— Товарищ старший лейтенант, дайте мне сколько-нибудь нарядов вне очереди за невыполнение приказания, но я с ней разговаривать не буду.
— Как это — не будете?
— Очень просто. Не могу я с ней о всяких ее гадостях говорить.
— Я вас и не прошу говорить о гадостях. Просто укажите ей на недостойность ее поведения. Сумеете. Язык у вас злой, даже когда не надо. Идите и выполняйте приказание. А наряды от вас не уйдут, будьте спокойны.
Валька сидела у столика, закинув ногу на ногу, и выдавливала на лбу уторь. Чтобы не видеть этой противной картины, я отвернулась к окошку и стала протирать стекло Валькиным воротничком. Не оглядываясь, сказала: