Девочка-лед
Шрифт:
В полутьме туалета поблескивает острие ее ножа, поднятого вверх. Я качаю головой, мычу что-то нечленораздельное и предпринимаю очередную попытку освободить от захвата ноги. Но, увы, и она заканчивается провалом, ведь Сивова весит, по меньшей мере, около ста килограммов.
Идеальные губы Вероники Грановской расходятся в улыбке. Злой и, как никогда, жестокой. Я сейчас отлично понимаю: она действительно не шутит. И то, зачем пришла сюда, сделает однозначно.
— Проверим твою устойчивость
— Щас, у меня тут ремень. Ноги подвяжу, а то дергается, — влезает со своим комментарием Сивова.
Ника подкатывает глаза. Брызгает на нож спрей. Похожий на антисептик.
— Быстрее давай. Время…
И вот ее глаза лихорадочно блестят. Дурное предчувствие накрывает тревожной волной.
Я думала, что разбивающиеся о тело шарики с пейнтбольной краской — это больно. Я считала, что удары ремнем — еще больнее, но нет… Адову боль настоящую муку я ощутила именно сегодня. Это отвратительное чувство расползающейся кожи я не забуду никогда.
— Ммм, — кричу. Начинаю хрипеть. В ужасе смотрю на нее. Не веря, что этот кошмар происходит наяву.
— Орешь как резаная, — недовольно комментирует мою реакцию Ника.
Сивова находит ее реплику очень смешной.
Это просто ад… Пекло. Преисподняя. Я едва сознание не теряю в какой-то момент.
В то время как Ника старательно выводит что-то ножом на моей коже, я пытаюсь не умереть от болевого шока. Хочется выть, но доставлять такое удовольствие своим мучителям, я не собираюсь… Сжимаю зубы до скрежета. Еще немного и, кажется, они сотрутся в порошок.
Напрягаю тело. Зажмуриваюсь до пляшущих перед глазами белых точек, сглатываю рыдания, но все равно помимо воли нет-нет, да и скулю. Непроизвольно. Потому что вытерпеть это издевательство молча — непосильная задача.
— Он сделал больно мне, а я — тебе. ТЫ! ТЫ ВИНОВАТА! Ты влезла. НЕНАВИЖУ! — приговаривает она, видимо, не совсем контролируя свою речь. — Хочу, чтобы он видел это. Каждый раз, когда захочет дотронуться до тебя.
А все, чего хочу я — чтобы эта пытка, наконец, кончилась…
— Обработаем.
— Зараза к заразе не липнет, — фыркает Сивова, нервно посмеиваясь.
— Ну так… кровь остановить. Я ж не прям, что чудовище, — пожимает плечами Вероника, равнодушно любуясь своим творением.
— Трусы хоть не намочила? — презрительно интересуется Сивова.
Ника усмехается и распыляет на полыхающую огнем кожу спрей. Меня ломает. Трясет. Так щиплет, мамочки. Как же больно… как же горит пострадавшая на бедре кожа.
— Заткнись! По хребту настучать? А? — вопит громче меня Марина.
— Да брось, она итак вела себя тихо.
— Тварь…
— Плачешь
Я дергаюсь, не желая, чтобы она снова ко мне прикасалась. Ника хохочет и начинает рвать платье. Ей это приносит какое-то странное, извращенное удовольствие.
— Ник, надо ноги делать, — обеспокоенно прерывает ее нездоровое веселье Сивова.
— Да, валим. Иди проверь форточку, а я пару слов скажу нашей золушке.
Марина кивает. Отпускает мои затекшие ноги.
— Фонарь забери, у меня телефон есть, — Вероника встает и подсвечивает им мою ногу. Довольно улыбается. — Недурно вышло. Думаю, Рома заценит.
Что там — я даже смотреть не хочу. Неприятная пульсация и жжение — свидетельство того, что постаралась она на славу.
— Я надеюсь, ты меня поняла, — чеканит гневно, когда мы остаемся наедине.
Господи, сколько же в ней ненависти. Сколько злобы…
— Не вздумай даже пытаться свой рот открывать насчет нашей… «аудиенции». Это бессмысленно. Марина вернулась в зал, весь вечер она с друзьями и никуда не отходила. Они подтвердят, будь уверена. Что касается меня — я в аэропорту с предками. Чистое алиби. Так что… увы.
Уходи… просто уходи.
Она убирает ножик в карман, включает кран и моет руки.
— Сказки придумали для таких, как ты. Не верь в них. Гадкий утенок, никогда не станет прекрасным лебедем.
Ника делает тяжелый вздох. Словно она очень устала.
— Ну пока, — уже разворачивается и собирается уходить, но внезапно останавливается. — В следующий раз плесну кислотой в лицо. И потом не то, что Рома… от тебя любой парень шарахаться будет. Так что не испытывай судьбу, сука!
Под ее сапогами хрустят остатки плиточной крошки. Этот звук эхом отскакивает от стен и режет слух.
Фигура Грановской удаляется в сторону кабинок, а я по-прежнему, не могу надышаться кислородом через нос. Только сейчас вспоминаю, что там наверху есть широкая форточка, через которую, должно быть, они и залезли с улицы.
— Я тебе окошко оставлю, — последнее, что Ника кричит мне. Продолжая издеваться.
И все. Спустя минуту я остаюсь одна. Живая, но раздавленная морально. Позволившая растоптать себя. В очередной раз.
Слабачка…
Почему, почему я? Что я делаю не так в этой жизни? Можно просто умереть, пожалуйста? Я больше не могу. Больше не могу…
Даю волю слезам. Просто рыдаю и рыдаю. От боли. Не столько физической, сколько внутренней. От унижения, словно гранитной плитой меня придавившей к пыльному полу.