Девочка-лед

Джолос Анна

Ее слова ранят будто ножи. Я бы никогда не поступила так с Ульяной.

— Я не специально так поздно вернулась, — пытаюсь оправдаться, но тем самым делаю только хуже.

Мать в два шага сокращает расстояние между нами. Смотрит на меня опухшими глазами и презрительно кривит губы.

— Срамье! — цокает языком та, которая и сама-то давно не является примером для подражания.

— А эт че мужское? — тянет меня за свитер ее сожитель, но я резко дергаю рукой.

— Холодно было, — зачем-то оправдываюсь я перед

абсолютно чужим человеком.

Он смеряет меня сальным, подозрительным взглядом. Внимательно изучает от шеи до пят. Затем без предупреждения лезет пальцами за шиворот.

— Ба-лан-тин, — читает громко, доставая телефон.

(Ballantyne — известный шотландский бренд, чья штаб-квартира располагается в Италии).

Я отшатываюсь в сторону. Валера обращается к гугл.

— Хрена се… Двадцать. Тридцать пять, сорок тыщ, мать! — эмоционально возмущается он, и его кустистые брови ползут вверх.

— Че? — мать с видом знатока щупает ткань дорогущего свитера. — Кашемир че!

— Не порядок, Катя, не порядок, — выносит вердикт Валера тоном, который мне совершенно не нравится. — Совсем от рук отбилась у тебя девка!

— Ох, че творится то! Че творится! — вздыхает мать и качает головой. — Кого воспитала! Говорила ж ей держаться подальше от этих буржуев!

— Так и в подоле принесет тебе, — нарочно подливает масла в огонь этот мерзкий тип. — Проучить надо, Кать! Иначе не дойдет.

— Дело говоришь, Валера! — соглашается кротко.

— Есть одно лекарство, — говорит он, гадко улыбаясь.

Меня пугают его слова, а шелест вытаскиваемого из камуфляжных штанов ремня и вовсе вгоняет в полнейший шок.

— Армейский, — ухмыляется многообещающе. — Только такой, Катя, сможет доходчиво все объяснить твоей дочери.

— Вы не посмеете, — задыхаясь от ужаса, отступаю назад. Вдоль позвоночника ползет дурное предчувствие.

— Для твоего блага, девочка, — делает шаг в мою сторону.

— Мааам, — дрожит и ломается мой голос. Бросаю полный мольбы взгляд на мать, но та равнодушно грызет соленый огурец, уставившись в противоположную сторону.

— Отойдите от меня, — упираюсь поясницей в чугунную раковину времен советского союза.

— Твердая мужская рука, вот чего не хватает в этом доме! — изрекает этот алкоголик, нависая надо мной.

— Так-то так, — кивает мать, усаживаясь на скрипучий стул.

— Мам, очнись, мам, — почти кричу. — Он не имеет права! Не имеет!

Все происходит очень быстро. Первый удар, второй. Шея, спина.

Я наивно полагала, что самое страшное позади, но боже, как же я ошибалась! Сидя на полу и закрывая руками лицо, я думала лишь об одном: не выдержу. Больше не смогу… Просто не смогу и все.

— Прекратите! — срываюсь на крик, когда ремень обжигает кожу через ткань свитера.

— Ничего, мы, — хлещет меня по ногам, — воспитаем тебя в раз!

— Маааам! — зову ее отчаянно.

Она

вроде как порывается ко мне, но Валера велит не вмешиваться в процесс воспитания. Мол, ему, бывшему вояке, выросшему на таких методах, виднее, как «мозги детям вправлять».

Я шумно втягиваю сквозь сжатые зубы воздух, задыхаясь от невыносимой боли. Меня будто жалят сотни ос. Одновременно.

Слышу треск стекла. Убираю руку, чтобы посмотреть на часы, единственную вещь, доставшуюся мне от отца. И это я делаю очень зря. Валера, увлеченный процессом, не успевает среагировать. Бляшка ремня попадает прямо по лицу. Защищая голову, отползаю в угол, получая по бедру и ногам.

За что мне все эти круги ада?

За что?

Так больно, что кажется, умру… Моему телу сегодня итак досталось, а теперь еще и это.

Терплю, стиснув челюсти. Проклинаю мать. Впервые в жизни проклинаю, люто ненавидя. И смиренно жду. Жду, когда все это закончится.

К слову, Валера расходится ни на шутку. Лупит так, что я, в итоге, охрипшая, падаю на пол.

Мать, в какую-то минуту встрепенувшись, оттаскивает ирода, в глазах которого читается нездоровое удовлетворение.

Не знаю, сколько вот так лежу… Кожа пылает огнем, щеку нещадно печет, но я не плачу. Не позволяю.

Пялюсь в одну точку до тех пор, пока в коридоре не становится тихо.

Хочу закрыть глаза и больше никогда не открывать их. Не чувствовать запах дешевого алкоголя и гадкого, удушливого табака. Не видеть этот омерзительный притон. Пьяную, еле ворочающую языком мать и тот хаос, в который она превратила нашу жизнь.

Какое-то время спустя эта самая женщина, именуемая моей матерью, шаркает резиновыми тапками по старому, облезшему линолеуму. Она молча проходит в кухню, но спешит не ко мне, а к бутылке «Беленькой». Сначала, судя по всему, пьет сама. А потом…

Я слышу характерный звук льющейся жидкости. И вижу стакан, который она ставит на пол прямо передо мной.

— Ты это… Подумай, Ляль, над своим поведением, — добивает меня будто пулей из пистолета.

Удаляющиеся шаги. Щелкает заедающим выключателем. Гаснет свет. Не только в этой комнате. Но и у меня внутри. Впервые за много лет я сомневаюсь в своих силах и думаю о том, что ничего у меня не получится…

С размаху бью ладонью по стакану. Он валится, расплескивая по полу водку. В нос ударяет характерный запах спирта. Им пропитана эта затхлая квартира. Им отравлена моя мать. Им изуродована моя жизнь…

— Ляяяль, — тоненький голосок вырывает меня из плена темных мыслей.

— Малыш…

Ульяна подбегает ко мне. Начинает горько, но почти бесшумно плакать. Этому она давно научилась. Мать не терпит истерик и показательных концертов.

Девчушка тянет меня за руку, заставляя встать. Неимоверно тяжело сейчас оторвать свое ноющее тело от холодного пола.