Девочка по имени Зверёк
Шрифт:
Да, теперь ей стали понятны и предосторожности Антонио (для чего он и удалился с нею в сад), и его необычная (прощальная!) ласковость, и даже блеснувшие на мгновение в глазах слезы: он прощался с нею, возможно, навсегда. Но ведь именно об этом и предупредил ее однажды в соборе Хранитель: «Скоро ты расстанешься с братом!» И возможно, именно это предупреждение Хранителя, пусть и не осознаваемое ясно в минуту последнего разговора с братом, из глубины сознания подсказало ей сделать Антонио подарок – Вероника сняла с пальца маленькое золотое колечко с крохотным рубинчиком и протянула его брату:
– Пусть
Теперь она осознавала прощальный смысл своего подарка, но в ту минуту ей почему-то просто понравилась эта мысль: перстенек с рубином должен отправиться в Багдад! И еще она сказала Антонио:
– Тебе там понравится!
– Разве это сейчас имеет значение? – удивился он. – А впрочем, уверен, что ты права! Тянет меня туда или просто я не могу здесь больше жить: постоянный страх быть изобличенным сначала как не христианин, теперь – как «не до конца христианин», «не такой, как нужно христианин», потом будет что-нибудь еще! Прости, сестричка, тебе этого не понять: ты родилась и выросла в другой вере, не как я. Да и вообще, ты другая! – Он передохнул и закончил: – Да, я бегу! Но этого никто не должен знать! Хорошенько запомни!
Она твердо обещала не говорить о нем ни с кем, никогда, ни при каких обстоятельствах.
Вероника вздохнула: конечно, она потратила много времени. Но что же поделаешь!
Колокол уже давно не звонил – месса была, как видно, в полном разгаре, и надо было скорее туда бежать. И она, быстро собравшись, со всех ног побежала в церковь.
От алтаря уже доносилось: «Credo in Unum Deum…» Вероника, конечно, опоздала. Сильно опоздала, что было грубейшей провинностью! И естественно, не могло остаться незамеченным! Бдительное око старшей сестры по-вороньи зорко и цепко проследило за Вероникой, торопящейся занять свое место. Вероника прошла бы поближе к алтарю, так как очень любила мессы падре Бальтазара и жаждала видеть все вблизи. Но увы! – это было запрещено: у каждой из них в церкви было свое место на скамье. Таким образом сестра Лусия легко примечала отсутствие каждой.
Сидевшая рядом Анхелика прошептала:
– Poena gravis – серьезное наказание…
– Знаю, только уж очень нужно было задержаться!
– Она все же накажет тебя, и объяснения не помогут.
«Объяснений не будет», – вздохнула про себя Вероника.
За месяц Анхелика, если можно так выразиться, привыкла к ней и уже не вздрагивала, когда Вероника ненароком касалась ее руки, не смотрела испуганно и даже улыбалась, когда новая подружка старалась иной раз повеселить ее. Но не более того. По-прежнему Анхелика не говорила ничего сверх того, что касалось лишь жизни в обители. Веронике очень хотелось узнать, как Анхелика оказалась в монастыре, по своему ли желанию, из какой она семьи, есть ли у нее родные и прочее. Но не решалась, чтобы лишний раз не вынуждать подружку нервничать.
Отзвучали последние аккорды органа, падре преподал всем присутствующим благословение, и сестры потянулись к выходу. У самых дверей, как всегда, стояли мать Тересия и сестра Лусия, дожидаясь, пока выйдет последняя из сестер. Матушка настоятельница смотрела на всех ласково, а старшая сестра – строго и сердито, будто именно ей и никому другому предстоит
– Падре, – негромко позвала она, ничуть не сомневаясь, что тот еще не ушел и непременно услышит ее.
И действительно, через несколько секунд падре вышел из боковой двери. Он вопросительно смотрел на Веронику.
– Падре, я нуждаюсь в исповеди.
– Прямо сейчас, дитя мое?
– Непременно сейчас.
– Хорошо, подойди к исповедальной нише, я сейчас подойду.
Вероника отошла к стене, где падре Бальтазар исповедывал всех. Здесь и была «исповедальная ниша» – округлый свод ложной арки над окном, украшенным витражом, и каменный уступ-скамья, на который обычно садился сам падре, ставя исповедующихся на колени около себя.
Она ждала его, специально стоя полубоком к проходу и с интересом наблюдая, как сестра Лусия недовольно оглядывается в сторону алтаря и исповедальной ниши.
Подошел падре и сел на каменный уступ, устроившись на овчинном коврике величиной в две ладони и положив на пол, для Вероники, коврик побольше, из шерстяных ниток, грубой крестьянской вязки: он всегда готовился как для долгого разговора, и было стыдно отвлекать его по пустякам. Вероника опустилась на колени возле его ног.
– Я слушаю, дитя мое. В чем ты хочешь покаяться?
«В чем же я хочу покаяться? – Вероника замешкалась. – Чувствую ли я вину за то, что опоздала к мессе? Кажется, не чувствую». Она вздохнула и произнесла, не думая о том, что именно произносит:
– Confi teor… исповедуюсь… – и опять умолкла.
– Тебе нечего сказать, – проницательно заключил падре Бальтазар.
– Я опоздала к мессе, – заторопилась Вероника, опасаясь, что сестра Лусия еще не ушла.
– Это, конечно, большая оплошность, но ведь ты не сокрушаешься об этом в своем сердце, – он не спрашивал, а утверждал, – и раз это не искреннее раскаяние – значит, совсем не раскаяние!
Она вздохнула и поднялась с колен, чтобы уйти.
– Стой, – приказал он. – Я не отпускал тебя. Хорошо в тебе то, по крайней мере, что ты откровенна в своих порывах и чувствах.
Он замолчал, а она не решалась ни сказать что-либо, ни двинуться с места. Он сидел к ней боком, и она не видела его лица, а только капюшон, покрывающий низко опущенную голову. Наконец он произнес:
– Ты здесь уже месяц. Почему ты не приходишь ко мне на беседу?
– Раньше всегда ты сам решал, когда мне следует прийти к тебе.
И тут же смешалась от страшной путаницы. Да, заглядывая в его глаза, со всей для себя очевидностью Вероника понимала: этого человека она знает давно. Очень давно! Некогда, раньше, он и был ее Учителем. Да только когда это – «раньше»? Выходило плохо: ведь она лишь месяц назад впервые увидела падре. Но ведь она сразу узнала его! Верно, да только он-то ее не признал… А может быть, не захотел признать? Наверное, здесь все же скрыто какое-то задание, выполнить которое Вероника должна, не получая подсказок. Как же быть?!