Девочка по имени Зверёк
Шрифт:
Анхелика умолкла и отвернулась. Вероника и слушала и не слушала: гораздо интереснее оказалось изучать саму Анхелику, попытаться так же, как она, сложить руки на животе, опустить голову, шагать размеренно и нешироко, без спешки, но и не задерживаясь. Но при имени старшей сестры будто тень темной птицы пронеслась над головой, и Вероника внимательно взглянула на Анхелику. Та, не поднимая головы, тихо произнесла:
– Все ли ты поняла? Если что-то непонятно, я тебе еще объясню.
– Все понятно. Нет, постой-ка, не все. У меня есть вопросы – о тебе. Можно мне их задать?
– Обо мне?.. – растерялась Анхелика.
– Да, расскажи мне о себе, если можно. Мне очень интересно!
Голос Анхелики оставался по-прежнему тих, но ответ прозвучал неожиданно твердо, почти
– Мне нечего рассказывать, да я бы и не хотела! – Она подумала немного и добавила, словно пытаясь сгладить впечатление: – Может быть, потом…
– Да-да… – Вероника и не настаивала, лишь примирительно улыбнулась: – Конечно, потом – когда мы привыкнем и полюбим друг друга!
Ей хотелось подружиться с этой девушкой, и она говорила от чистого сердца, но та посмотрела затравленно – и Вероника внезапно ощутила волну тоскливого страха, затопляющего сердце Анхелики. Словно она сама стала на мгновение Анхеликой и во всей полноте, до физической осязаемости, явственно испытала то же самое чувство! И это чувство было омерзительно до одури…
«Что-то не так, – замерла Вероника, – не меня же она боится?!» Но решила больше ни о чем Анхелику не спрашивать. Ни о чем – что не касается жизни в обители. А еще – не дотрагиваться до Анхелики, если это ее так пугает.
Не показывая и виду, что она уловила чужие чувства, негромко, но внятно произнесла:
– Я обещаю спрашивать тебя только о порядках монастыря. Но ты сама можешь говорить со мною о чем угодно!
Анхелика облегченно вздохнула. Теперь Вероника чувствовала, как постепенно тает, уходит, растворяется отвратительный страх, липко опутывавший душу Анхелики…
Последний удар вечернего колокола – и под строгими сводами храма медленно и слаженно поплыли слова молитв, дымок от свечей, шорох робких движений. На стенах почти ритмично задвигались пятна теней. Была особая, великолепно-торжественная музыка во всем этом действе, но Вероника вдруг осознала, что безумно устала, ужасно голодна и очень хочет спать. Молитвословия текли мимо сознания и не доходили до сердца. Но стыдно не было: на это уже не было сил.
После вечерни и благословения матушки настоятельницы все разошлись по кельям, и Вероника была рада тому, что осталась наконец одна. Уже совсем засыпая, она думала о том, как замечательно было найти Учителя! А еще – как хорошо, что здесь есть сад и можно будет ухаживать за травами; как добра мать Тересия; как… Тут она сбилась: перед мысленным взором возникла печальная Анхелика, ее непонятный страх снова вкрался в душу. Вероника отогнала неприятное видение, остановила внутреннее внимание на Учителе и – с удовольствием уснула.
Сквозь дымку предрассветного сна в сознание проникали удары колокола. «У-у-у-тро, у-у-у-тро…» – размеренно повторял его звон. Утро… Какое по счету? Кажется, прошло около месяца со дня, когда ворота монастыря закрылись за спиной Вероники.
Она потянулась, лежа на спине, и поджала колени. Уже вставать? Неожиданно ей в голову пришло грустное соображение: дуэнья не принесет молока и булочек! Мысль явилась внезапно и удивила Веронику. От булочек она, разумеется, не отказалась бы. Но разве именно об этом Вероника сейчас пожалела? Нет-нет! Где-то в глубине сознания, как тень от плывущей под толщей воды рыбки, мелькала и все никак не ловилась смутная, но очевидно неприятная мысль. Надо было непременно поймать ее. Уловить и выудить из глубины «наверх», чтобы рассмотреть, осмыслить и только тогда, обезвреженную и неопасную, отбросить прочь. Иначе она весь день будет мешать, колоться как заноза и вообще доставлять неприятность.
В коридоре за дверью послышались шаги сестер, собирающихся к совместной утренней молитве. От кельи к келье, от двери к двери перемещались шорохи шагов и низкий голос старшей сестры, строго произносивший: «Pater Noster…» Но Вероника не встала: прежде всего должна быть обнаружена неприятная мысль! В дверь постучали. Еще. И еще. Назойливый голос, голос сестры Лусии, чуть громче произнес: «Pater Noster». Надо было продолжить: «qui es in caelis…» – и прочесть всю молитву «Отче Наш,
Надо прислушаться к себе, не открывая глаз. Вероника стала размышлять: итак, почему она вспомнила про булочки своей доброй дуэньи? Может быть, оттого, что ей порой очень хочется есть? Само по себе это предположение не было ни удивительным, ни странным: действительно, есть хотелось часто. Устав монастыря не допускал излишеств в питании. Да что там излишеств – бывало, особенно к вечеру, сестры оставались откровенно голодными! Правда, Вероника не замечала ни в ком ни раздражения, ни печали по этому поводу. Более того, многие (если не все!) с огромным энтузиазмом и удовольствием выполняли послушание «Eleemosinarium» – раздачу милостыни бедным. В том числе продуктов, часто далеко не лишних в самой обители! Но матушка Тересия говорила: «Отдать то, что тебе самому не нужно, – не жертва Богу. Будем делиться, сестры, и необходимым!»
И монахини вкладывали в это послушание весь свой пыл. Не оттого ли, что оно исполнялось у ворот обители, на улице, и они имели невинную возможность разбавить тягучее однообразие монастырской жизни? Кто знает. Но думать так о деле Божьем, пожалуй, что и грешно! Но ведь вспоминать о том, как ее кормили в родительском доме – не грех? И Вероника стала вспоминать, как по утрам дуэнья будила ее, помогала привести себя в порядок, помолиться и отправляла поприветствовать родителей, а в последние годы – только отца и брата. После этого и Веронике можно было занять свое место за столом, на котором уже… Стоп! «Брат!» – Вероника вздрогнула и, боясь ошибиться, еще раз мысленно прошла всю сцену за утренним столом. Так и есть – она получала чувствительный укол в сердце именно при мыслях о брате! Что-то, связанное именно с Антонио, причиняло беспокойство! Неужели с ним что-то случилось?
Она находилась в монастыре совсем недолго, но родные уже навестили ее. Один раз – отец с Леонорой, другой – Антонио. Отец и мачеха нанесли ей, если можно так выразиться, традиционный визит: сласти и фрукты в корзине (она же не монахиня, а всего лишь воспитанница!) и слова ласковых отеческих назиданий, а также новые чулки и добротное белье – знак неусыпной заботы мачехи. Но Антонио приходил с чем-то совсем иным!
Вероника в отчаянии потерла лоб: ей никак не удавалось вспомнить, о чем тогда негромко, почти таинственно, говорил брат, уведя ее поглубже в монастырский сад. А ведь он говорил о чем-то чрезвычайно для него важном! Только вот о чем?! Видимо, брат, к огромному ее теперешнему сожалению, пришел не вовремя – в минуты рассеяния Вероники, во время ее грез наяву. Впервые в жизни Вероника пожалела о том, что в такие мгновенья она плохо воспринимает окружающее. Теперь придется крепко потрудиться, чтобы вспомнить хоть что-то из последней встречи с Антонио. Внутренний голос говорил ей, что это крайне важно!
Колокол уже звал к мессе. Ах, как нехорошо пропускать богослужение! Она было вскочила, чтобы бежать в храм… «Храм! Мы выходили с Антонио из храма, когда он наклонился и сказал… Что же он сказал? Что-то про сад. Да-да, он позвал в сад, чтобы сообщить нечто важное, а потом мы гуляли по саду… Я думала о своих травах, о старом кипарисе за миртовыми кустами у ветхой стены и решала, рассказать ли Антонио о своем гнездышке под кипарисом. Почему не сказала? Он вдруг стал нахваливать арабскую культуру вообще и сады и архитектуру в частности – что-то про их логическое, но простое устроение. Это меня сбило – и о своем убежище за миртовыми кустами я промолчала. А он продолжил, и все – об арабах, их высокой культуре, развитой науке… Почему об арабах-то?!» Дальше дело никак не продвигалось. Еще немного – и Вероника отказалась бы от попыток вспомнить тот разговор, но тут память сама, как подарок, предложила ключ от запертой двери: Багдад! «Багдад! Он так и сказал, что уезжает в Багдад – на родину предков! И поэтому пришел попрощаться со мною! Ведь он же прощался со мною!!!»