Девочка по имени Зверёк
Шрифт:
– О, я уверена, что твоя безмерная – безграничная! – любовь к сестрам, сестра моя Лусия, подскажет твоему сердцу наилучший способ моего очищения!
Раз! – плетка ожгла щеку! Вероника прикрыла глаза, чтобы не посмели показаться слезы, и застыла навытяжку с побелевшим лицом и сжатыми кулаками. Она ждала еще ударов, но Лусия, видимо, не решилась продолжить. Теперь она изливала свой гнев в потоке упреков и брани.
Из-за кустов показалась мышиная мордочка Франчески. И Лусия тут же призвала свою наперсницу в свидетельницы оскорблений, нанесенных-де ей Вероникой.
Лусия удалилась.
Франческа усердствовала от всего своего мерзкого сердца. Чуть ли не высунув язык. И спина Вероники была вмиг исполосована до крови. Ей было не просто страшно больно, но еще – она чувствовала себя до обидного беззащитно… Отсчитав положенные десять ударов, Франческа с сожалением опустила плеть и важно проговорила, будто приобщаясь к руководящему праву Лусии:
– Ступай к себе.
К себе?! Ну уж нет, хоть в этом Вероника не подчинится. И едва поправив на спине платье, она бросилась к падре.
Нашла его в исповедальной нише, сидящим по обыкновению на овчинном коврике, и, заливаясь слезами, упала к его ногам:
– Она не должна меня воспитывать! Не должна! Она просто права не имеет!
Падре не отвечал, и Вероника подняла взгляд. Он смотрел не на нее, но так печальны были его глаза, что ее слезы мгновенно пересохли. Чуть спокойнее она произнесла:
– Я знаю, что меня должны воспитывать мужчины: отец, брат, ты. Точно знаю, что так должно быть, так – правильно! Ты можешь и знаешь, как это делать, Лусия – нет! Она переделывает меня и мучает без всякого смысла!
Он перевел на нее свой пронзительно печальный взгляд, и Вероника вдруг почувствовала, что он говорит: «Той силы, на которую ты надеешься, той силы, которая была у Учителя, у меня нет!» И как это ни было прискорбно, это была правда. И как в подтверждение падре Бальтазар произнес:
– Многое приходится сносить без надежды на то, что когда-нибудь ситуация изменится. Приходится просто терпеть и…
– И тебе?! – Она перебила горячечно и почти молитвенно просила его взглядом дать отрицательный ответ: невыносимо было думать, что ее Учитель не тот, что был «раньше» – сильный, выдержанный, уверенный…
– И мне, – кивнул падре, и в сердце Вероники что-то захолодело, он же сдавленно проговорил: – Как же мне объяснить тебе? Здесь все не так. Не так! Я здесь задыхаюсь как в ловушке! Пойми, мне ничуть не легче, чем тебе!
«Здесь» – она поняла это: не в этом монастыре, не в этом городе, а – во всей этой жизни! И примерила слово «ловушка» к себе: Лусия, Франческа, невозможность вернуться под отчий кров, непрекращающееся смешение ситуаций и лиц – путаница в голове. Это ли не ловушка? Ловушка, из которой она (с течением времени все с большим усилием) вырывалась, ныряя в свои мечты, как птица в облака.
Она схватила его руку и, прижимая ее к щеке, с отчаянием зашептала:
– Что, что происходит – со мной, с тобой? Когда мы уйдем отсюда?
– Куда? – Падре болезненно поморщился и аккуратно освободил свою руку.
– В лес,
Она протянула руку и осторожно, как больного, погладила падре по плечу. Он устало вздохнул и еле слышно проронил:
– Помоги-ка мне встать, дитя мое. Что-то мне сегодня нездоровится, и ноги не держат. Проводи меня.
Вероника с готовностью вскочила, и падре, ухватившись за ее локоть, встал – его рука заметно дрожала. «Да ведь он болен! – догадалась Вероника. – Я могла бы это заметить и раньше: глаза блестят, руки горячи и дрожат! Где были мои глаза?!» Она тут же забыла и про Лусию, и про плетку!
Вероника отвела падре в его покои и помогла улечься в постель. Его явно била лихорадка, и она тут же хотела бежать за лекарем или кликнуть еще кого-нибудь, но он, слабо потянув ее за рукав и усадив подле себя, едва разлепив губы, произнес:
– Мне… ничего… не нужно. Обычно помогает тишина и покой… Впрочем, было бы хорошо, если бы ты осталась… мне может потребоваться помощь… Но матери Тересии сейчас нет, и я, право, не знаю…
Сейчас Вероника была сильнее его и – решила сама:
– Я остаюсь. Я никуда не уйду, и ты можешь ни о чем не беспокоиться.
В ее словах, видимо, было достаточно твердости – падре успокоенно прикрыл глаза и только попросил пить. Вероника напоила его красным вином, разбавленным лимонной водой, и он провалился то ли в сон, то ли в забытье. Пока она не могла больше ничего сделать. Он сказал: покой и тишина – и не велел никого звать – оставалось только ждать.
Убедившись, что падре лежит удобно, она оставила его на короткое время – предупредить, что останется у постели больного, пока тот сам не отпустит ее. Лусия немало изумилась тем, что Вероника (после столь сурового наказания!) вот так запросто предстает перед ней без страха и покорности. И, сурово нахмурясь, не преминула одарить «свою дорогую младшую сестру» очередным нравоучением, которое последняя пропустила мимо ушей и, как только Лусия отстала от нее, помчалась со всех ног обратно. И хорошо еще, что по дороге ей попалась Катарина, которой Вероника «поручила» сыскать Анхелику и прислать с ней травы, что сушатся у Вероники в келье: «Вы не сможете выбрать нужные, так что несите все!» Катарина кинулась исполнять. «Хорошо, что у падре в комнате есть камин – я сделаю отвар».
Падре поправлялся небыстро. Несколько раз лихорадка принимала такой суровый оборот, что Вероника была готова бежать за помощью. От слабости он не мог говорить, но пронзительный взгляд воспаленных глаз останавливал ее: падре не разрешал звать никого – она не смела ослушаться.
Иногда он просил пить. Разрешал поить себя теми настоями трав, что она готовила. И совсем ничего не ел. Вероника ухаживала за падре со всею тщательностью и в то же время – с предосторожностью: она боялась сделать что-то не так и тем нарушить его покой. Спала тут же в кресле, свернувшись клубком, а то и на полу, попросту растянувшись на коврике у его ног.