Девочка по имени Зверёк
Шрифт:
Падре Бальтазар, замолчав, взял дрожащей рукой чашу с горьким травяным настоем, поднес к губам, но, даже не пригубив, опустил руки. Голова его поникла. Вероника подсела ближе, подхватила готовую упасть и пролиться чашу и вновь протянула ее падре. Он отпил несколько глотков, не замечая горечи напитка, и продолжил:
– Да, несгибаемая воля – вот что пленило меня больше всего! Когда фра Томаса избрали духовником королевы Изабеллы и самого кардинала, я обрадовался: по моему мнению, это был безошибочный знак верности и моего пути. Когда он стал одним из восьми руководителей Святой палаты Испании, я возблагодарил за это Бога. А когда
Ты спросишь, что изменилось? Ничего. В том-то и дело – ничего! Это я раньше был слеп! Инквизиция оказалась спящим до поры до времени чудовищем. Он, именно он, фра Томас Торквемада, пробудил его своим беспощадным стремлением к тому, что он – только он! – полагал истиной. Я прозрел. Но не тогда, когда в Сеговии, Севилье, Толедо и Авиле запылали костры инквизиции, на которые отправляли ни в чем не повинных людей – несчастных, опороченных завистливыми соседями, да и просто глупых и необразованных, не умеющих ответить на вопросы, запутавшихся под градом обвинений суда. Если я и жалел их, то не слишком-то сильно. Ведь это делалось Christi nomine invocato – именем Христа!
Я прозрел, когда на аутодафе, в эти же костры, полетели книги. Тысячи книг и рукописей, содержащих уникальные знания, собранные за века гениальными учеными, были уничтожены только потому, что написаны были либо до Христа, либо учеными-нехристианами. Это ли не чудовищно! И тогда я увидел, какую зловещую услугу оказал брат Томас Испании: жесточайший террор, всеобщая слежка и доносы, казни и высылка всех неугодных, и в первую голову, заметь, трудолюбивых и образованных – мусульман и евреев. И поверь, у меня есть веские основания подозревать, что интереснейшая культура Нового Света, который именно Испании было суждено открыть, также будет уничтожена. Christi nomine invocato!!!
Эти последние слова приподнявшийся над подушкой падре, наверное, прокричал бы, но сил не было – и вырвался стон.
И закашлявшись, обессиленный, он опять откинулся на ложе. Вероника бережно промокнула выступившую у него на лбу испарину. Она уже несколько раз прятала близкие слезы, боясь, что ее взволнованное участие станет последней каплей для зыбкого равновесия здоровья падре, и жар вернется. Но падре Бальтазар, похоже, не обращал на нее внимания. Его речь оставалась четкой и связной, хотя на щеках горел нездоровый румянец, а глаза блестели болезненно. Он отпил еще настоя и продолжил:
– Я все понял и во всем разобрался. Но поздно.
– Но ведь фра Томас… он уже умер. Может быть, все позади? «Поздно» – из-за принесенных монашеских обетов?
– Он умер, но у него нашлись отменные ученики! Всегда найдется кто-то, кто захочет услужить дьяволу! А обеты… Вечные обеты, в том числе послушания – и Богу, и ордену, – конечно, даны. Это необратимо. И играют огромную роль в моей жизни. Но я намеренно попросился в этот удаленный от города, небольшой и скромный монастырь и стал просто падре Бальтазаром де Сеговия, – он усмехнулся. – Некий падре из Сеговии… Незаметный, безызвестный. И это хорошо. Плохо другое – хотя сейчас я отошел
– Что же?.. – осторожно спросила Вероника, так как он надолго умолк.
– Самое главное и худшее – это то, что фра Томас, жаждавший лепить людей по своему образу и подобию, успел посеять в моей душе зерна несгибаемого и безжалостного отношения к людям.
Вероника с облегчением выдохнула:
– Ты ошибаешься, Учитель! В твоем сердце царят любовь и милосердие, хотя ты тверд и несентиментален.
– Дитя мое, я не позволяю этим «зернам» дать всходы! Пока я справляюсь! Но кто знает, достанет ли мне любви и мужества преуспевать в этом и далее?
Бесконечная печаль поселилась в душе Вероники. Учитель поделился с ней одной своей тайной. Возможно, еще что-то тяготило и угнетало его, но для Вероники и сказанного было довольно, чтобы горечь и боль за Учителя прочно обосновались в ее сердце. Нет, она не перестала верить ему, не перестала учиться у него, и мессы его по-прежнему были для нее лучшей музыкой и отдохновением души. Но то, что она раньше лишь предполагала, жестоко подтвердилось и навсегда обрело гнетуще четкую форму: Учитель больше не обладал той силой, какую имел «тогда», в «холодном лесу», и в этой жизни вряд ли ее обретет, настолько он был надломлен. Та внутренняя сила была нужна не Веронике, а прежде всего – ему самому! Но сила ушла, и ничего тут не поделаешь. Что ж, пусть все идет, как идет. Она не станет менее преданна Учителю, и любовь ее не угаснет.
Падре выздоровел, и они вернулись к обычным занятиям: переписывание текстов, химические опыты, приготовление снадобий. Впрочем, вскоре Вероника окончательно решила, что прекрасно может обходиться и без снадобий, уводящих ее сознание за пределы обыденного мира. Это было, конечно, не так уж легко и просто, но со временем «дверь в другой мир» стала открываться так, как того хотелось самой Веронике. Падре называл это «внутренним путешествием». Частенько она не разумела тех вопросов, которые он просил ее задать в мире эха или Хранителю, и лишь передавала (слово в слово) и вопрос и ответ и радовалась, что полезна Учителю!
Однажды он спросил ее:
– Как тебе удается обходиться без снадобий в твоих «внутренних путешествиях»?
– Это удавалось мне и раньше. Снадобья лишь открыли мне, что есть еще миры, которых я раньше не видела. Стало интереснее.
– А что вызывало твои «картинки» раньше? И как ты узнавала в людях своих… м-м-м… бывших знакомых? Ведь ты не могла не приметить некоторых обстоятельств, условий, при которых твое видение окружающего меняется на необычное? Или при которых тебе лучше всего мечтается?
Учитель, как видно, имел право задавать прямые вопросы, от которых обычно у Вероники болела голова. Боль не пришла, и она с облегчением вздохнула:
– Конечно, заметила. Мне лучше мечтается в дороге, еще, как я тебе уже говорила, прямо перед тем, как уснуть, или когда я только-только просыпаюсь. Иногда бывает такая странная Луна или закат Солнца. Облака всегда так необычно плывут и притягивают меня. Слова людей иногда кажутся мне уже слышанными, а запахи и вкус новой еды – странно знакомыми. А еще – глаза.