Девушка по имени Судьба
Шрифт:
Хозяин передвижного цирка и сам же главный артист Мигель проснулся от странных звуков, похожих на писк котенка.
Хосефина, его жена, тоже заворочалась во сне, а затем, открыв глаза, спросила мужа:
— Ты слышишь?
— Да. Наверное, котенок. А может… ребенок? — внезапно предположил он.
— Ребенок? Здесь? — усомнилась Хосефина.
— Пойду посмотрю, — встал с постели Мигель.
— Я с тобой! — вскочила Хосефина, уже не сомневавшаяся в том, что слышит плач младенца.
Мигель,
— Это девочка! Совсем недавно родилась, посмотри!
Он поднес ребенка к стоявшей чуть поодаль Хосефине, и в этот момент глухая степь озарилась заревом, и прогремел мощный взрыв.
Обернувшись на этот страшный звук, Мигель и Хосефина увидели, как их повозка взлетела в воздух.
— Порох для фейерверка взорвался, — догадался Мигель. — Наверняка на него упал фонарь, а мы и не заметили.
— Это она спасла нас, — сказала потрясенная Хосефина. — Ты понимаешь, что она совершила чудо?
— Да, — сказал Мигель. — Благодаря этой малышке мы остались живы. Давай так и назовем ее: Милагрос, что означает — чудо.
— По-моему, очень красивое имя, — согласилась Хосефина. — И вполне подходящее для циркачки — звучное! Мы ведь вырастим ее настоящей циркачкой, не правда ли?
Так нашла свое пристанище дочь Марии.
А сын Виктории попал в лагерь к индейцам, где молодая чета дала ему имя Катриэль и поклялась воспитать его храбрым воином, настоящим индейцем…
ЧАСТЬ II
Глава 1
Двадцать лет минуло с той поры, как судьба безжалостной рукой разбросала по свету семейство Оласабль и тех, кто был с ним тесно связан.
Лишь Мария и дон Мануэль оставались в своем прежнем доме, и со стороны могло показаться, что они вполне счастливы, однако это было далеко не так. Оба — и отец, и дочь — горевали по Виктории, от которой не получали никаких вестей и даже не знали, жива ли она вообще. Горечь хозяев разделяла также старая Доминга — седая как лунь, погрузневшая, но все еще опекавшая домочадцев и баловавшая их вкусной едой.
Годы, проведенные рядом с Гонсало, не принесли Марии радости и покоя, не сблизили ее с мужем, а лишь еще больше от него отдалили. Жизнь словно задалась целью каждый день доказывать ей, насколько несправедлива расхожая истина «стерпится — слюбится». Терпению Мария действительно за двадцать лет научилась в полной мере, а вот любовь или хотя бы сердечная привязанность к мужу так и остались для нее недоступными.
Но больше всего Марию угнетало то, что и с дочерью она не могла найти общего языка. В значительной степени этому, конечно же, поспособствовал Гонсало, непомерно избаловавший Лусию и постепенно приучивший ее не считаться с мнением матери.
— У твоей мамы устаревшие взгляды на жизнь, — говаривал
— Да, папочка, я ни в чем тебя не подведу! — с готовностью отвечала Лусия. — А мама мне надоела со своим вечным брюзжанием. Она совсем нас с тобой не понимает.
— Будь к ней снисходительна, — проявлял великодушие Гонсало. — Все-таки она любит тебя, хоть и понятия не имеет, как надо воспитывать такую умницу и красавицу, как ты.
— Папочка, я люблю тебя! — восторженно восклицала Лусия. — Ты всегда на моей стороне.
А Мария, видя, как отдаляется от нее дочь, как дерзит ей и во всем следует примеру Гонсало, тихо плакала в спальне и лишь однажды, не сдержав душевной боли, сказала Доминге:
— Лусия не любит меня, и я ничего не могу с этим поделать. Иногда мне просто не верится, что она — моя дочь.
Кроме Доминги, Марии не с кем было откровенничать ни в этом доме, ни за его пределами. Подруг она среди светских дам не завела, отца щадила, стараясь не показывать ему свою печаль, Виктория обитала неизвестно где, и даже к Асунсьон дорога для Марии была заказана: Мануэль запретил дочери общаться с теткой после того, как та вышла замуж за индейца. Он отписал ей «Эсперансу», потребовав, чтобы Асунсьон никогда больше не появлялась в его доме и не компрометировала своим присутствием Марию, Гонсало и Лусию.
Своего отношения к сестре Мануэль не переменил, даже узнав, что Шанке погиб и Асунсьон осталась совсем одна. И Марии строго-настрого запретил ехать в «Эсперансу», хотя она и умоляла отпустить ее к тетке.
А уж когда до Санта-Марии докатился слух о том, что Асунсьон усыновила мальчика- индейца, то Мануэль и вовсе проклял ее.
Так и получилось, что единственным человеком, которому Мария могла открыть хоть малую частичку своей исстрадавшейся души, была старая негритянка Доминга.
А любимая тетушка Марии продолжала жить в «Эсперансе», куда вновь переехала после смерти Шанке. Погиб он в бою, от руки своего давнего недруга Вирхилио, которому Асунсьон тогда же сумела отомстить. Но пуля, настигшая Вирхилио, не смогла вернуть к жизни смертельно раненного Шанке. Умер он на руках Асунсьон, и его последними словами были слова о любви к ней.
Похоронив мужа посреди выжженного дотла селения индейцев, ехала Асунсьон по степи, не разбирая дороги, не видя ничего перед собой, пока не встретился ей семилетний индейский мальчик, потерявший в бою своих родителей.