Девять хат окнами на Глазомойку
Шрифт:
— Тогда будет инфаркт, — сказал Геннадий Ильич. — Это я прочитал недавно в одном журнале. Лучше сразу разрядиться, покричать или, извините, морду кому-нибудь набить. Говорят, некоторые руководящие господа на Западе держат у себя под боком кожаную грушу и боксерские перчатки. Как только взвинтился, сейчас надевает перчатки и бьет по груше, пока злость пройдет. Разряжается, словом. Форму обретает.
— Да, брат, это не для нас, мы кожаной грушей не обойдемся. — Фадеичев посмотрел на часы. — Батюшки мои! Уже три. Давай-ка сделаем перерыв, а то у меня…
Он махнул шляпой. Шофер подъехал.
— Садись, Геннадий Ильич. И ты, Вася. Пожуем.
— Что-то не хочется, — сказал Поликарпов. — Пересохло во рту.
— Кефиром смочишь. Держи.
Запоздалый жаворонок взвился к небу. Звонко раздалось сверху, весело. Ветерок пробежал по усатому ячменю, он уже не шелестел, а звенел подсыхающим колосом. Теплом пронизанный воздух разносил запах хлеба, влажной зелени с далекой отсюда поймы, где росли мята, лядвенец и ласковый мятлик.
— Скудно вы, — не удержался Поликарпов, когда Фадеичев съел кусочек рыбы, свекольный паштет и стакан кефира, после чего повалился на спину и заложил руки за голову.
— И здесь проблема: отцы и дети, — ворчливо отозвался Фадеичев. — Поживи с мое, потрудись над людскими поступками, тогда посмотрим. Сейчас тронемся, пять минут отдыха. Ты все мне показал?
— Нет, — горько сказал агроном. — Далеко не все. Уж если смотреть, чтобы понять, так поездим еще.
11
— Теперь, пожалуй, уже поздно тебе в трест. Запирают двери.
Фадеичев задумчиво смотрел на часы. Половина шестого. Он уже сидел в машине, агроном стоял рядом с раскрытой дверкой. Шофер скосил глаза на секретаря и ждал сигнала, чтобы нажать на стартер.
— Поздно, — устало согласился Поликарпов. — Завтра с утра придется.
— А нужно ли с утра?
— Нужно, Павел Николаевич. Приказ подписан, а я не могу и не хочу уходить.
Он ковырнул пыльную дорогу носком ботинка и отвернулся. Фадеичев тоже смотрел на землю, которая остается под властью Похвистнева. Вот положение… Не знал агроном, что и он, Фадеичев, к этому нелепому приказу руку приложил.
— Лучше всего тебе сделать так, Геннадий Ильич, — сказал он. — Едем сейчас в райком, я останусь, там кое-какие дела. Вася отвезет тебя домой, а я попробую созвониться с директором треста и пригласить его к себе, еще там кого-нибудь. Если приедут, ну, завтра, что ли, пришлю за тобой машину, и мы все вместе сядем рядком и обсудим, почему ты не можешь уехать и надо ли тебе уезжать в благодатный Калининский совхоз. Согласен?
Поликарпов кивнул, но глаз не поднял.
— Тогда садись. И по домам.
Через полчаса Геннадий Ильич входил в свою квартиру.
— Так быстро обернулся? — удивилась Тоня.
— Не удалось. — И он рассказал, с кем и как провел почти весь день.
— К чему бы это? — она задумалась. — Неужели хочет оставить тебя здесь? После всего, что произошло у вас с «этим»…
— Не знаю, — устало ответил Поликарпов. — Утро вечера мудреней.
Он лег на диван, закрыл глаза. И сразу вспомнил, как слушал его Фадеичев, как загорались гневом его глаза. Неужели все это ясное, простое было для секретаря откровением? Трудно
Вот последнее, что промелькнуло в уставшей голове Поликарпова. Потом он уснул. Очень крепко. Как спят только молодые.
Спал, не ведая, что носится по полям машина Похвистнева, которому кто-то сказал о визите Фадеичева. Директор искал секретаря на одном, на втором отделении, расспрашивал, чем он интересовался, и все — Маятнов, Джура, начальники отделений — говорили, что искал главного агронома. Зачем ему главный агроном? Бывший главный? Может, сам хотел увезти к Аверкиеву, чтобы скорей провести операцию? Может, никаких объяснений и не требуется? Или о нем, о директоре, шел разговор? Вдруг это продолжение вчерашнего разговора при Нежном, неприятного разговора, о котором Похвистнев до сих пор забыть не может?
Спал Поликарпов и не слышал, как постучали в квартиру, как удивилась Тоня, увидев в дверях коменданта, верного исполнителя директорской воли.
— Хозяин дома? — комендант быстро заглянул в комнату.
— Зачем он вам? — холодно спросила Тоня.
— Директор велел передать: его ищет Фадеичев.
Она секунду-другую помедлила.
— Нет его. Вернется, скажу.
— Да, скажите. И вот еще… Вы, пожалуйста, ускорьте сборы. Квартиру для нового агронома надо готовить. Ремонт, то-другое. Чтобы без напоминания, значит, по-быстрому.
Тоня громко захлопнула перед ним дверь.
Так спал уволенный агроном, наверное, впервые за последние три года. Спал, презрев заботы и дела, которые тоже впервые за много лет вдруг стали отступать от него так далеко, что Поликарпов оказался не в центре их, а где-то в вакууме, на стороне. Непривычная позиция не делала жизнь легче, напротив, давила на него бездельем во много раз сильней, чем насыщенная заботами земная атмосфера. Только сон и спасал от этой давящей тяжести.
Спал, а чуть раньше этого предвечернего часа перед районным агрономом Олегом Ивановичем Нежным уже сидела Евдокия Ивановна Игумнова, смотрела в рот агроному, удивляясь и путаясь во всем происходившем без ее участия.
— Так он отказался? — переспрашивала она.
— Вот именно. Я не думаю, чтобы всерьез. Похоже, это эффектный ход, отсрочка неизбежного, некое кокетство, что ли. Приказ согласован и подписан. Вы сейчас в Долинский?
— Хотела показаться, поговорить. Но передумала. Вовсе не поеду. Как же на живое место, Олег Иванович? Нехорошо ведь? Вдруг Поликарпов всерьез? Я его понимаю.
Нежный молчал. Что ей сказать?
— Но почему, почему? Ему не нравится Калининский совхоз?
— Он сам говорил, что нравится. Я тоже думал: почему? Только когда Геннадий убежал, догадался. Понимаете, похоже, что не хочет уступать Похвистневу. Уехать — значит уступить. Но прав-то не директор, а он, Генка!.. И вот… Характер. Тот еще характер!