Девять писем об отце
Шрифт:
Затем он достал старую фотографию и с минуту внимательно вглядывался в черно-белые черты шестнадцатилетней девушки с длинными волосами, ниспадавшими ей на плечи. Да, действительно, по чертам лица можно понять, какой у человека цвет волос. Он перевернул фотографию и прочел давно известную ему надпись: «Исе на память от Вали». Под этими словами отцовским, но еще по-юношески аккуратным почерком было записано стихотворение Лермонтова:
Нет, не тебя так пылко я люблю,Не для меня красы твоей блистанье:ЛюблюПрочитав надпись, Александр убрал фотографию в нагрудный карман, застегнул куртку и зашагал прочь по той же улице, но уже в обратном направлении – к метро.
Теперь машины ехали ему навстречу, а ветер дул в спину, и так идти было гораздо легче. Он шел и думал о том, почему первая любовь почти всегда оказывается обречена. Наверное, чтобы переплавить это необъятное чувство, взрывающее сердце, в нечто менее смертоносное и более постижимое, в то, что мог бы разделить с тобой другой человек, нужно научиться это чувство умерять и усмирять – облекая его в земные слова и приспосабливая к земной жизни. А чтобы этому «искусству» обучиться, надо, видимо, пройти через горнило первой любви – ранней, безответной и безнадежной.
А еще он думал о том, что в рукописи все было рассказано, и, в сущности, не было никакой необходимости искать кого-то по адресу, возле которого в отцовской записной книжке стояла приписка «на всякий случай». «Надо будет еще раз перечитать Калужскую главу», – подумал Александр, вступая на эскалатор станции метро «Василеостровская».
3. Гномы, белоснежки, снобы
Еврейские мальчики в пединститутах,
В пальтишки одетые, в галоши обутые,
Худые, кудрявые, большеокие,
Не годные к службе, от дела далекие,
В толстушек влюбленные, поэты – мечтатели,
Российской словесности преподаватели.
На пороге комнаты стоял старожил Ребров. В зубах его дымилась папироса, дым ел ему глаза. Осмотрев чемоданы и их обладателей, Ребров сказал: «Вы, уважаемые, катитесь-ка отсюда по-хорошему. Народ вы шустрый, носатый, пробьетесь. А тут, видите ли, люди живут, трудяги».
Он перебрал костыли и повел бровью на дверь: «Ну!».
Эдик робко протянул направление из месткома. На шум вышла комендант студенческого общежития Зоя Ефимовна, женщина с багровым лицом и хриплым голосом. Ребров бросил:
– Зоефимна, разберитесь с этими. Какие-то неврастеники, нарушители паспортного режима.
Она посмотрела сквозь Реброва и сказала вновь прибывшим:
– Давайте направления.
Ознакомившись с бумажками, Зоя Ефимовна скомандовала:
– Ну, тройка борзых, занимайте свободные койки. Живите и не дурите тут у меня. Водку не пить, не курить, девок не водить. Все ясно? – а после короткой
«Тройкой борзых» были студенты первого курса Ленинградского педагогического института: Ися Шейнис, Эдик Малиенко и Коля Резников. Коек было двадцать, и пока что занято было не более половины. Так что выбрать было из чего. Другими достопримечательностями комнаты оказались голландская печь в дальнем углу и мебель, оставшаяся еще со времен военного коммунизма.
Через пять минут друзья беседовали с Ребровым. Теперь уже мирно.
– Даю азы, – говорил ветеран, – главное – не иметь хвостов, не завалить сессию. А там – госы, и вас вышвырнут, никто не задержится. В остальном – не теряйте времени, мальчики. Жизнь коротка, а студенческая жизнь еще короче. Хватайте все. Не слушайте демагогов. Скоро все они к ночи начнут собираться. Так что лучше обмыть ваш приход сейчас. Ты, очкарик, беги в гастроном. А ты, скелет, наведи тут порядочек. Идет? Ну, то-то.
Вечером новобранцев, уже с трудом вязавших лыко, отнесли в умывальник и уложили лицами в раковины. С шумом пошла вода. Посвящение состоялось.
Комната быстро заполнялась жильцами. Ребята перезнакомились с историками, математиками, биологами. Соседом Исая по койке оказался Арнольд Стуканов. Насмешливый Арнольд был из «историков», и их последующая дружба и шутливое противостояние «филологов» и «историков» взяли начало из соседства-противостояния этих коек.
Друзья быстро освоили бытовые условия нового жилья, которые, помимо длинного коридора и безразмерной, всегда шумной комнаты, включали еще новую четырехэтажную баню напротив общежития. Ходили туда по субботам, веселились, пели песни.
Утро проводили на лекциях и занятиях. Шейнис стал душой компании, и его предложение расположиться «на галерке» было с радостью подхвачено друзьями. На задних рядах можно было заниматься чем угодно. Оставалось только удивляться, как эти «занятия» не мешали Исаю записывать лекции и блестяще сдавать экзамены.
После первой пары, в любую погоду, будь то ветер, дождь или снег, нараспашку выбегали из подворотни и мчались через дорогу в институтскую столовую. Завтракали в буфете с витринами. Из закусок филологи довольствовались постоянным набором: винегрет, студень или треска в томате.
После трех пар спешили на обед. Радовали два обстоятельства: во-первых, обслуживали официантки и, во-вторых, на столах стоял бесплатный хлеб. Всегда розовощекий, пышущий здоровьем белорус Леха Шиманский обходился хлебом с горчицей, запивал «обед» водой из-под крана и со смаком закуривал папиросу «Памир». Леха ночевал уже не только у земляков-сябров, у которых остановился в ожидании места в общежитии, но и у доверчивых девушек.
– Шиманский, – глубокомысленно резонировал Юра Колесов, – тебе место не на галерке, а на галере.
Отобедав, шли в читальный зал и старательно вчитывались в заданную литературу, делая выписки. Шейнис же частенько, не листая книг, записывал что-то свое. Подняв голову, он направлял взгляд далеко, сквозь стены читального зала, и наблюдал игру звезд в небе. К нему обращались, он долго не понимал, чего от него хотят сидевшие рядом Резников или Малиенко. Они же намекали, что пора закругляться.
– Сейчас, сейчас, – поднимал указательный палец Исай, – слушайте, что сказал Берковский: «Никто не может претендовать на окончательное толкование великих произведений». Ну, как вам?