Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Шрифт:
Было, в общем, чего ради автору «Мертвых душ» под Александром Сергеевичем себя пиарить… И человеку, придумавшему и вложившему в уста Пушкина реплику «Боже, как грустна наша Россия!», ничего не стоило мизансцену со слугой-стукачом измыслить. И на наш циничный взгляд гоголева история про пушкинские картишки — история не про Пушкина, а про собственное эго.
Но дым в ней не из ничего. Тут Николай Васильевич всего лишь грамотно использовал общеизвестную страсть Александра Сергеевича к игре. Известному слависту Джону Бейли для характеристики Пушкина хватило трех слов: «Легкомысленный офранцуженный КАРТЕЖНИК». Не нам корить его за беспардонность, но
Поэт полюбил игру еще в подростковом возрасте. Во всяком случае, вскоре по выходу из лицея один из однокашников, уезжая за границу, заплатил ему долг — «по школьной еще шалости». Это произошло в тот самый день, когда гадательница Кирхгоф предрекла юноше смерть от белой не то лошади, не то головы…
Поигрывал Александр Сергеевич и в Кишиневе — всё больше в компании небезызвестного подполковника Липранди. Лихой вояка, кстати, был убежден, что истинного пристрастия у молодого Пушкина не было ни к винопитию, ни к картам. Жизнь «сама подвела его к зеленому столу»: игра тогда была в большом ходу, а уж в полках — первее всего. Ссыльный поэт не хотел отставать и терся возле вистующих, а то брал свободную колоду и предлагал кому-нибудь срезаться в штосс, в эскарте, а чаще — в банк.
Раз нарвался на опытного, а проще сказать, жульничающего игрока — офицера генштаба Зубова. Тот обчистил его как липку, и юноше ничего не оставалось, кроме как ходить меж играющих со скучной миной и бормотать что-то типа «ну нельзя же платить такого рода проигрыши». Зубов не мог не услыхать и вызвал наглеца. И случилась дуэль, во время которой «наглец» с равнодушным видом кушал черешню, а потом удалился, не сделав ответного выстрела (одноименную повесть все проходили)…
Чуть позже, в одесскую уже бытность, непоседа подался в самую настоящую самоволку — на какой-то бал аж за несколько сотен верст — в надежде пересечься там с очередным предметом своих тогдашних ухаживаний. Вяземский вспоминал, что, «приехав в город, он до бала сел понтировать и проиграл всю ночь до позднего утра, так что прогулял и все деньги, и бал, и любовь свою»…
Пушкин умудрялся вистовать даже в Михайловском, где, вроде бы, не с кем было. По крайней мере, в календаре у соседки, небезызвестной П. А. Осиповой имелись записи пушкинских карточных долгов — мелких, рубля по полтора-два. Но — факт: и там играл.
Ах да: в Михайловском у Александра Сергеевича помимо ламберного столика имелся еще и большущий бильярдный («…с утра катает два шара»).
И вот — Москва.
В марте 1827-го жандармский генерал Волков доносил Бенкендорфу о поведении поднадзорного поэта: «…он принят во всех домах хорошо и, как кажется, не столько теперь занимается стихами, как карточной игрой, и променял Музу на Муху, которая теперь из всех игр в большой моде»…
Пушкин и сам в большой моде. Он читает лекции, является молодежи, учит Вяземского боксировать и, разумеется, играет. Преимущественно в штосс, а ни в какую не в муху. Спускает тысячу рублей, уплаченных ему «Московским вестником» за ГОД сотрудничества. После чего садится за стол с родственником будущей жены Загряжским. Проигрывает ему всю наличность и ставит только что оконченную пятую главу «Онегина» (давно ли он вот так же расплачивался экземплярами второй? — да, всего лишь экземплярами, но «Онегиным» же!). Это приличные деньги: каждая строка стоила 25 рублей ассигнациями — хотите, множьте сами.
И он проигрывает ее.
И ставит пару пистолетов.
И
В конце того же года по пути в Петербург — на станции — пока ему меняют коней — крупно проигрывает безымянному проезжему. Цитируем самого: «15 декабря 1827. Вчерашний день был для меня замечателен. Приехав в Боровичи в 12 часов утра, застал я проезжающего в постели. Он метал банк гусарскому офицеру. Перед тем я обедал. При расплате недостало мне 5 рублей, я поставил их на карту и, карта за картой, проиграл 1600. Я расплатился довольно сердито, взял взаймы 200 руб. и уехал, очень недоволен сам собой».
В Питере он едва не проигрывает Полторацкому письма Рылеева — поставил против тысячи ассигнациями, в последний момент не согласился: «Какая гадость!.. Я подарю их вам!».
Знаменитый эпиграф к «Пиковой даме» («А в ненастные дни собирались они» и т. д.) он пишет за картами у Голицына — мелом на рукаве. Так, во всяком случае, запомнила та самая Керн. Ей, чудному мгновенью, поэт признавался, что карты его единственная привязанность. Другую его реплику, брошенную за карточным столом: «Я бы предпочел умереть, чем не играть» сохранит для потомков англичанин Т. Рейкс…
Из письма Вяземскому: «Во Пскове, вместо того чтобы писать седьмую главу Онегина, я проигрываю в штосс четвертую»… Из письма Дельвигу (из Малинников): «Я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривн Роберт — и таким образом прикрепляюсь к прелестям добродетели».
Уточним: в ту пору карточные игры делились на азартные (запрещенные) и разрешенные (т. н. «коммерческие»). К азартным относились, например, штосс, банк, фараон, баккара и макао. А вист, бостон, ламбер — эти уж коммерческие, безобидные. «Таким образом» игра по маленькой в сознании Пушкина детская забава и демонстрация отхода от порока…
Но на будущий год он уже числится в полицейском списке карточных игроков как «известный всей Москве банкомет». Но продувается и продувается. Даже в Арзруме, куда, вроде бы, отправился совсем не за этим (существует стойкая версия, будто закавказское путешествие поэта было спланировано, и осуществлено группой штабных офицеров, использовавших Пушкина как приманку для настоящих игроков, о чем поэт, как считается, ни сном, ни духом).
Пущин вспоминал, как в Кисловодске наивный Пушкин спустил все до копейки (1000 червонцев) известному катале Астафьеву, потом отыгрывался у того, «довольствуясь каждый раз выигрышем нескольких червонцев». Потом и их просадил, и занял у Пущина на дорогу еще полтыщи. Но их и еще пять тысяч неизвестного происхождения у него выигрывает «случайно» подоспевший сарапульский губернатор Дуров (брат той самой кавлерист-девицы; он приезжал на воды лечиться от каталепсии).
Осень… Пушкин в Петербурге, пишет лицейскому другу Яковлеву: «Тяжело мне быть перед тобою виноватым, тяжело и извиняться… Должники мои мне не платят, и дай бог, чтобы они вовсе не были банкроты, а я (между нами) проиграл уже около 20 тыс. Во всяком случае, ты первый получишь свои деньги»… Пару месяцев спустя в другом письме — Судиенке: «Здесь у нас, мочи нет, скучно; игры нет, а я все-таки проигрываюсь».
Весной он снова в «древней столице». Погодин вспоминал: «Пушкин, кажется, проигрался в Москве, и ему понадобились деньги». И далее: «Собрал мозаические деньги Пушкину и набрал около 2000 руб. — С торжеством послал». И далее: «Как ищу я денег Пушкину: как собака!».