Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному
Шрифт:
Мы попытаемся и подтвердить общепризнанную обоснованность настоящего приговора, и одновременно явить беспомощность подобной постановки вопроса.
Минувшие тысячелетия убеждают в том, что способность разбогатеть результат отнюдь не сверхспособностей. Достаточно обеспеченных и даже дьявольски богатых во все времена было несравнимо больше, чем сверходаренных. И выдающимся умам просто не могло не доставать ума, чтобы сообразить: изводить дарованные таланты на сколачивание состояний было бы нелепей — извините за банальность — пресловутой стрельбы из пушки по воробьям. «Убедившись, что ты не гений, попробуй жить
Оно конечно: правило цементируется исключениями. И среди общавшихся с вечностью встречались персоны, мечтавшие разбогатеть за счет божьего поцелуя в маковку.
Не добиться финансового благополучия, а вот именно разбогатеть — сколотить завидно состояние и бросить к своим ногам весь мир. В смысле, то и дело бросать его туда. Легко и непринужденно. Благодаря чему стремление к зажиточности становилось для них первоочередной из жизненных установок. И нам очень хотелось бы верить: не конечной — только первоочередной…
Например, БАЛЬЗАК рассматривал писательство как всего лишь наиболее доступный ему из способов разбогатеть, прославиться и завоевать мир. Писать, чтобы не нужно было писать — стало чем-то вроде его девиза.
Пожизненного, как оказалось.
Нет, начиналось всё очень даже неплохо. «Раньше или позже я сколочу себе состояние — как писатель, в политике или журналистике, при помощи женитьбы или какой-нибудь крупной сделки», — пишет он матери в 1832 году.
То есть в 33 года: «раньше или позже»…
И в самом деле: после долгих лет самой настоящей литературной проституции он вроде бы выдирается из нищеты и добивается права требовать с издателей по 60 сантимов за строку. Нет ни одного бальзаковеда, способного дать полный перечень нахалтуренного Оноре в те годы анонимно и в сотрудничестве с кем попало. Иначе как «поделками» многотомные детища «фабриканта романов» той поры даже Цвейг не называет. Но — терпенье и труд, и вот рука набита, и читающая Франция знакомится, наконец, с новым именем — Бальзак. Но это лишь иллюзия успеха (финансового, мы всё о нем). И от этой иллюзии автор «Утраченных иллюзий» не избавится никогда.
Он будет одеваться в сюртуки с золотыми пуговицами, скрываясь при этом от молочника, счетов которого не в силах оплатить…
Он будет популярней Дюма, Сю и всех остальных вместе взятых (за исключением, разве, Гюго), но в Париже не останется ни одного кредитора без его просроченных векселей в кармане, и Бальзак будет бегать от них как заяц от легавых…
Его коммерческие предприятия (помните же: «… или какой-нибудь крупной сделки») будут прогорать одно за другим. Его домик в Жарди будет продан за долги. Он примется превращать в дворец выбранный под семейное гнездышко дом на Рю Фортюне (после смерти писателя эта улица будет носить его имя). Женщина, которую он искал всю жизнь — госпожа Эва Ганская — уже в качестве законной супруги добьет его кошелек, тратя тысячи (десятки тысяч) франков на кружева и бриллианты…
Писать чтобы не писать Бальзак будет до конца дней.
К финалу жизни он вернется на стартовую позицию — к готовности продавать себя за любые деньги…
Владелец театров,
Факт — или снова красивая, но не меняющая сути легенда: на столике у кровати чудом избежавшего долговой тюрьмы и умирающего романиста лежали оставшиеся от его былых миллионов два луидора — те самые луидоры, с которыми юный Дюма когда-то пришел покорять Париж.
Пришел пешком…
Первое, что юный провинциал удачно продал, явившись в столицу — свой великолепный почерк. 13-летним подростком он состоял писцом при городском нотариусе в родном Вилле-Котре. С того же пришлось начинать и в Париже.
Место в канцелярии герцога Орлеанского с окладом в 100 франков досталось ему, разумеется, по протекции. А протекции без рекомендательного письма не бывает. И от д’Артаньяна Дюма отличался в этом плане лишь тем, что его папенька — написал не де Тревилю, а своему бывшему однополчанину и тоже генералу де Фуа… Там, на службе у герцога, молодой невежа получил кое-какое образование: за два года он перечитал уймы книг. Без какой-нибудь системы — просто всё, что попадалось под руку. Читал запоем. Лишая себя сна и не отвлекаясь на женщин, вне общества которых маститого Дюма теперь уже невозможно себе представить (до 500 любовниц насчитают исследователи его яркой жизни)…
Тогда же начал и пописывать.
В соавторстве с парой таких же дилетантов слепил свою (их) первую пьеску «Охота и любовь». Пьеска была дрянь, и не продержалась в репертуаре даже года, но каждый показ приносил каждому из авторов по четыре франка. Свои 350 Александр без раздумий ухнул на издание сборника новелл. Деньги, естественно, улетели на ветер: было продано всего четыре книжечки. И Дюма понял, что надо менять тактику. И стал творить под обожаемого им (и всем Парижем) Гюго…
Драма «Генрих III и его двор» оказалась успешной во всех отношениях. Во-первых, она игралась на сцене Комедии Франсез, на премьере в ложах сидели Беранже, да Виньи и сам Гюго, вынужденные встать вместе со всей публикой, вызывавшей и вызывавшей автора, после того как упал занавес… Во-вторых, пьеса носила антимонархический (на троне сидел Карл X) характер, что подогревало зрительский интерес и симпатизировало покровителю автора герцогу Орлеанскому, олицетворявшему собой всю тогдашнюю мыслимую и немыслимую оппозицию. В-третьих…
Короче говоря, на следующее утро 27-летний Дюма проснулся знаменитым. А через пару дней — еще и богатым: маститый книгоиздатель купил у него право публикации за шесть тысяч франков, что существенно превышало зарплату начальника канцелярии, в которой молодой драматург всё еще имел честь трудиться. Покумекав над этим казусом, герцог любезно перевел Дюма на должность личного библиотекаря с окладом в 1200 франков в месяц.
Это была суперсинекура.
Регулярный доход приносил и «Генрих III», которого Карл так и не закрыл. И офонаревший от столь скорого успеха Дюма «стал носить пестрые жилеты и обвешиваться всевозможными драгоценностями, брелоками, кольцами, цепочками…».