Дикая весна
Шрифт:
Дети на площадке. Они забираются высоко, но мы парим еще выше.
Мы парим над всем.
Вы говорите о камерах видеонаблюдения, о том, что надо затребовать записи и изучить, вдруг они зарегистрировали виновных, или можно увидеть бомбу до взрыва.
– Технический отдел вовсю работает над этим, – говорит Свен. – Они собирают улики, стараются узнать как можно больше о бомбе, установить личность погибших. Мы должны выяснить, существует ли угроза для банка. На площади других бомб не
Все задаются этим вопросом, но именно Свен произносит его вслух.
– Этого мы не можем знать, – отвечает Карим. – Но пока никто не возьмет на себя ответственности за взрыв или не направит угрозы о новых терактах, мы все равно не сможем огородить полгорода.
Они когда-нибудь перестанут говорить, Малин? Это совсем не интересно.
Карим рассказывает о своей пресс-конференции, а у здания полицейского управления собралось не менее сотни журналистов, которые терпеливо дожидаются, когда вы подбросите им новый материал.
Сейчас им скучно, этим журналистам, но они в одну секунду способны превратиться в толпу хищных варанов.
Так много возможностей, думаешь ты, Малин, так много путей – по какому из них пойти?
И тут звонит телефон Свена.
Женщина со шлангами, подведенными к животу и горлу, – наша мама, – она на некоторое время пришла в себя и назвала свое имя. Ее зовут Ханна, Ханна Вигерё, а мы… нас зовут Тюва и Мира, и теперь только ты можешь помочь нам, Малин. Мы надеемся на тебя.
Свен Шёман складывает свой мобильный телефон.
– Теперь нам известна личность женщины, отправленной в университетскую больницу. Ее зовут Ханна Вигерё, ей тридцать восемь лет. У нее были близнецы, так что с большой вероятностью можно сказать, что погибшие – шестилетние Тюва и Мира Вигерё, проживающие в Экхольмене.
– Так она очнулась? – переспрашивает Вальдемар Экенберг. – Если она выживет, то у той сволочи, которая это сделала, груз на совести будет чуть меньше.
– Если у них есть совесть, – добавляет Бёрье Сверд.
– Уверен, что нет, – отвечает Вальдемар.
– Она находилась в сознании недолго, – говорит Свен. – Надо проверить, кто ее родственники, сообщить им…
– Я уточню, – спокойным голосом отзывается Юхан Якобсон, – и параллельно проверю активистов движения защиты животных и правых экстремистов.
– Мы можем побеседовать с ней? – спрашивает Малин.
– По словам врачей – нет. Она получила очень тяжелые травмы, почти все время находится без сознания, – отвечает Свен. – Сегодня ей предстоит большая операция. Нам придется подождать с допросом. Аранссон с его группой как раз допрашивает раненых в больнице; похоже, других тяжелораненых нет. Затем они возьмутся за тех, кто успел уйти с площади, но чьи имена мы успели записать. Малин, вы с Заком побеседуете с имамом, хотя вам и кажется неприличным обращаться к нему прямо сейчас. Вальдемар, вы с Бёрье допросите тех сотрудников банка, которых не оказалось на месте, хорошо? И спроси про камеры. Надо выяснить и про другие камеры наблюдения в городе.
Бёрье кивает.
– Мы начнем прямо сейчас.
– Чувствую запах крови, – произносит Вальдемар и ухмыляется.
– Гиен я беру на себя, – говорит Карим. – СМИ точно с цепи сорвались. Что же касается СЭПО, то подождем, пока они появятся.
Доска за спиной Свена вся исчеркана, слова «исламисты» и «активисты» подчеркнуты много раз.
Малин читает надписи на доске.
– А не может заговор быть направлен против конкретной семьи, а не против банка или общественности? – спрашивает она.
Коллеги снова смотрят на нее – похоже, эта мысль никому даже в голову не пришла.
– Маловероятно, Малин, – отвечает Свен. – Тут другое – нечто больше, масштабнее. Они всего лишь попались на пути. А если кто-то действительно хотел устранить их, то ведь есть более простые способы, чем подкладывать бомбу у банка, не так ли?
Малин кивает.
– Я просто хотела озвучить это предположение.
– После того, что произошло сегодня, вам всем будет предложен дебрифинг [3] и кризисная психотерапия, – говорит Карим. – Знающие люди будут находиться в вашем распоряжении, только скажите слово!
3
Дебрифинг – психологическая беседа с человеком, пережившим экстремальную ситуацию или психологическую травму.
Между строк читается: но лучше не говорите этого прямо сейчас. А еще лучше – не говорите никогда. Не валяйте дурака. Будьте сильными, делайте то, что от вас ожидается, не моргнув глазом, не поддавайтесь слабости и ранимости, которая живет внутри вас. Сейчас надо действовать, а не предаваться какой-то дурацкой терапии.
– Начните с имама, – говорит Свен. – Но будьте осторожны. Мы не хотим, чтобы газеты расписали нас как ненавистников мусульман. И в нынешней ситуации само наличие связи вообще сомнительно.
– Тогда, может быть, нам все же подождать? – спрашивает Малин. – Пока отложить этот вопрос?
– Вы должны допросить имама, – говорит Карим. – Это приказ. Мы должны задержать тех негодяев, которые это сотворили. У тех двух детей вся жизнь была впереди – как и у тех, что играют там, на площадке. Если даже мы и наступим кому-то на больную мозоль, ничего не поделаешь. Понятно?
– Ясное дело, имама надо допросить немедленно, – произносит Вальдемар, но Малин видит сомнение в глазах Зака, Юхана и Бёрье: зачем все это нужно на таком раннем этапе расследования, когда на самом деле ничто, кроме разве что общих настроений у общественности, не указывает в эту сторону.
Но таковы предрассудки.
И они влияют на нас. Особенно перед лицом внешней, неопределенной опасности.
Малин смотрит в окно. На площадке детского сада двое детишек заползают в домик, и со стороны кажется, что они исчезают, словно их поглотило иное измерение.
Глава 7
Мы играем в домике без стен, в темной и тесной комнате – найдем ли мы выход отсюда?
Но разве это мы плачем от огорчения?