Диомед, сын Тидея

Валентинов Андрей

Я понимал. Кем бы ни был дядюшка Терсит, как бы ни примеривался я к его горлу, сейчас он был этолийцем.

Родичем.

– Кто?

– Одиссей...

Почему-то я не удивился.

– Шум был, крик был, спор был. По обычаю спорили, как положено, как заведено. Одиссей жезлом его бил, сильно бил, старика бил. А мы этого Одиссея братом считали!..

Слова были лишними, пустыми. Все и так ясно. Ты все предусмотрел, Любимчик, муж, преисполненный козней и хитрых советов! Ты знал, что я никогда не подниму руку на товарища по оружию, кем бы он ни был. Одно ты забыл, хитромудрый, об одном запамятовал.

Я этолиец. Ты пролил кровь моего рода.

Отныне ты мой кровник, Одиссей Лаэртид!

...А за желтым Скамандром, возле Ватиейского холма, белокурый мальчишка с седыми висками срывал голос, вызывая на бой того, кто лишил его счастья, лишил жизни.

Менелай Атрид бросал вызов Трое.

Надо было воевать дальше.

АНТИСТРОФА-II

Я гнался за Энеем.

Ныло пропоротое стрелой плечо, пот заливал глаза, исхлестанные бичом кони обиженно ржали, но я видел только одно – несущуюся по неровному полю золоченую колесницу и высокого широкоплечего здоровяка в огромном гривастом шлеме. Эней уходил, убегал, уносился к спасительным стенам. Дарданец не принимал боя, как и позавчера, вчера, сегодня утром...

Я положил руку на плечо Капанида. Сфенел понял, вздохнул, придержал измученных лошадей. Эней Анхизид, сын Пеннорожденной, сын ТОЙ, что убила мою Амиклу, ушел.

Война сходила с ума. Война корчилась; рвалась на клочья, распадаясь на мелкие схватки, на поединки, на драки, когда в ход шли не мечи – кулаки. Вожди гонялись за вождями, не обращая внимания на козопасов в полотняных панцирях, строй превращался в месиво, в кровавое болото, в кровавую лужу.

Война сходила с ума. Я не удивлялся. Иначе и быть не могло.

– Да ты же ранен, Тидид! Поехали в лагерь, ты кровью истечешь!

– Не стоит. Перевяжи... чем-нибудь...

Меня подстрелил Пандар, лучший троянский лучник, в последние дни сопровождавший нас с Капанидом, словно тень. Не на своей колеснице – на Энеевой. Позаботился Анхизид, чтобы было кому спину его щирокую прикрыть! Вчера стрела только скользнула по золоченому панцирю (спасибо Главку-побратиму!). Сегодня ему повезло больше – острый бронзовый наконечник пробил правое наплечие.

Будем чем гордиться его душе в Темном Аиде, когда какой-нибудь доброхот напоит ее жертвенной кровью, возвращая память! Забыл Пандар-стрелок, пытавшийся добить аргивянского ванакта, что в Аргосе копье учат кидать и левой рукой. Забыл – или не знал. Я вбил бронзовое жало прямо в разинутый от удивления рот. А вот Эней ушел.

Скинул труп с колесницы, перехватил вожжи, заорал дурным голосом...

– Да не дергайся, не дергайся, Тидид! Понимаю, что больно! Слушай, этот Пандар... Тот самый, что в Менелая стрелял?

– Тот самый...

Белокурому не дали убить Париса. В самый разгар поединка, когда белый от ненависти Атрид уже дожимал врага, стрела Пандара пробила ему плечо – как и мне, только левое. Бежал Парис-Петушок [62] быстрее лани Керинейской, да так, что после болтали, будто его Афродита по воздуху в Трою унесла. На темном облаке.

62

Петушок – Парис имел прозвище Александр,

которое можно перевести как «Петух Мужей».

Я этого не видел – приводил в чувство ополоумевшее от глупости Атрида-старшего войско. Успел! Прикрыл нас Менелай узкими плечами, замазал глаза Керы своей больной кровью. Хорошо, что затянулась рана – не сразу, к вечеру...

...А еще болтали, что не один Пандар-клятвопреступник стрелу к тетиве прилаживал. Другой был, тоже целился, только троянец первым успел.

Другой.

Уж не из своего ли знаменитого лука целился ты, Любимчик? Из того, о котором ты мне в Калидоне все уши прожужжал? Ничего, с Пандаром я уже переведался...

– Во! Готова повязка, не хуже Асклепиевой будет. Слушай, давай тебя все-таки в лагерь отправим! Мы тут с Эвриалом сами...

– Нет, нельзя. Ты же видишь, как они обнаглели!

Да, обнаглели! Вон снова собираются, впереди две колесницы, за ними толпа в широких белых плащах, покрытых медными бляхами. Пеласги? Пеоны? Да какая разница! Быстро Ирида-вестница обернулась! Все узнали в Трое: и про нелепую ссору дурака с малышом, и про Паламеда, и про Панику-дочку. Узнали, спесью-наглостью до ноздрей налились. А у наших точно душу вынули. И теперь они давят, не мы. Они наступают, они заливают Скамандр нашей кровью. Уверен в себе Гектор-лавагет, даже на ночь войско за стены не уводит, того и гляди до кораблей наших доберется.

Что мы можем? Что и раньше – бить вождей, разгонять толпы варваров. Договорились меж собой: Аякс Большой Гектора на себя берет, Аякс Локриец – его брата Гелена, я – Энея.

...А кого же еще? Кто ЕЕ сын?

Держимся, деремся. Скверно деремся, ежели честно. А тут еще этот Рее...

– Капанид, колесницы видишь? Правь на левую! Ну чего скис? Мы – Аргос, басилей Сфенел! Ну!

– Арго-о-о-о-ос! Уноси тепленького-о-о-о!

Война сходила с ума.

– Да мы! Да мы тоже!.. Мы их!.. Гипенора-царя убили, Демакоона Приамида убили, Антифа Приамида убили, Ферекла-корабелыцика убили, Пироса-фракийца, Гипсенора-долопа, Сарпедона-ликийца, Симоисия-дардана, этого... пеона, у которого колесницу ослы возили...

– Ослы! Ослов одолеть просто! Убить-то убили, да только сами... Считай: братья Доклесиды, Орсилох и Крефон, погибли, Менесф и Анхиал, дружки Аяксовы, погибли, Левк-итакиец погиб, Диора Амаринкида фракийцы проклятые пополам разрубили...

– Точно, точно! А кто жив, почитай, все переранены: и Агамемнон, и Диомед, и Одиссей, и Менелай...

– Вот мирмидонцам хорошо, трусам этим. Сиди в лагере, живот чеши...

– Да не живот они чешут!

– А еще этот Рес-фракиец. Слыхали? Бог он, вот кто! Не хуже Арея-Ярого бог! Стоит ему до Трои добраться, на Фимбрийскую равнину ногой стать...

– Да ну, и не таких Ресов резали!

– Не скажи! Рее не прочим чета. Чистый бог! Уже все знают: стоит ему коней, значит, своих волшебных в Скамандре напоить, то все! Никогда нам Трою эту проклятую не победить – даже если три Лигерона в бой пойдут.

– Бог... кони... Чего ты мелешь, пень амбракийский?

– Сам ты пень амбракийский!

Над Фимбрийской равниной – черное звездное небо. Отражается небо в земной тверди, рассыпается тысячью блесток-костров. Недобрый огонь на небе, недобрый огонь на земле...