Диомед, сын Тидея
Шрифт:
– Перемирие, дядя! – хмыкнул я. – А условия будут такие...
ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ
МАЛАЯ ИЛИАДА[67]
СТРОФА-I
Земля исчезла, остались лишь люди. Никогда еще я не видел столько народу на Фимбрий-ской равнине. Толпа половодьем подступила к белым Идским скалам, заполнила истоптанные берега Скамандра, а из открытых Скейских ворот все лилась нескончаемая река. Воины в сверкающих панцирях, старики в пестрых хеттийских плащах, женщины в темных
Хоронили Гектора.
Третий день перемирия, третий день прощания. Все это время над городом стоял неумолчный крик, отчаянный, безнадежный, словно Троя оплакивала саму себя. Но в это утро все стихло, будто само Горе потеряло голос.
Мы были тут же – на другом берегу проклятого, залитого нашей кровью Скамандра, уже ставшего для очень многих Флегетоном. Никто не просил, не приказывал, пришли сами – все войско, все уцелевшие. Мы тоже молчали. Не было сил ни радоваться, ни проклинать. Слишком дорого стоили нам эти дни.
Скамандр-Флегетон разделял врагов, хотя неписаные, вечные законы перемирия не запрещали переходить реку. В первые дни так и было. Разговаривали, сидели у чужих костров, кое-кто (Любимчик!) умудрился побывать в самой Трое. Перемирие! Но эти времена кончились. Враги стали врагами, и теперь мы сходились с ними лицом к лицу только в бою.
Толпа-море за желтой рекой раздалась в стороны, образовав небольшой островок, посреди которого чернела неровная громада погребального костра. Где-то там – Приам, упрямый старый козел, где-то там его уцелевшие сыновья, вдовы и дети тех Приамидов, кто уже ушел дымом в троянское небо. Где-то там Елена. Мне даже показалось, что неподалеку от золоченого трона мелькнула знакомая синяя хлена. ? Показалось...
Я оглянулся. Да все мы были здесь – выжившие в Армагеддоне. Пока еще выжившие...
Седой грузный старик, стоявший рядом со мной, внезапно по-детски всхлипнул, дернул носом, размазал слезу огромной ладонью по грязному лицу.
– Меня тоже так, дядя Диомед? Перемирие, все соберутся, да? И троянцы будут смотреть?..
– Что за мысли, лавагет Лигерон Пелид? – рявкнул я как можно бессердечнее. – Приказываю думать о победе!
Ничего не ответил мне старик. Опустил голову, вновь вытер слезу...
Малыша уже никто не называл Малышом. Его даже не узнавали – огромного, страшного, старого. А после гибели Патрокла к Лигерону даже боялись подходить – и после боя, и в бою. Особенно в бою. Обезумевший Ахилл убивал всех, кто оказывался рядом. Убивал, а потом, опомнившись, хватался за седую голову, падал на землю, выл...
...Как тогда, над трупом Патрокла. Дорого обошлась малышу его обида. А нам всем – еще дороже!
Война сходила с ума – и мы сходили с ума. Никто уже ничему не удивлялся – даже когда озверевший Аякс бросал во врага глыбу, которую потом не могла оттащить дюжина быков, когда горели белым огнем мои латы (Капанид-бедняга только головой покачал), когда голос Любимчика заставлял бросать оружие целые толпы. Недобоги сходили с ума. И мы, и троянцы. Резня шла на равных,
– Как думаешь, Тидид, теперь сдадутся?
Я вздрогнул. Уж слишком незаметно подобрался ко мне муж, преисполненный козней и мудрых советов.
– Сдадутся? – Одиссей нетерпеливо кивнул на противоположный берег, где на острове-костре уже резали обреченных овец. Гекатомба на Гекатомбе...
– Парис, – вздохнул я. – Парис и... еще НЕЧТО. Так сказал Гелен.
– Ну, с Парисом просто будет... – наивно моргнул Одиссей-лучник. – А вот НЕЧТО...
С Геленом Прорицателем, младшим братом Гектора, меня свел во время очередного короткого перемирия Главк-ликиец. Познакомил – а на следующий день погиб сам, в страшной резне над трупом Патрокла.
Вот и все, побратим! Ты прав, листьямв дубравах древесных подобны сыны человеков.
Хайре, Главк!
– А что это за НЕЧТО, Тидид? – задышал в ухо Любимчик. – Как думаешь?
Я поглядел вперед, за реку, на море-толпу, замершую в страшном ожидании.
– Приам ждет подмогу. Очень сильную – и не от хеттийцев. Главк намекнул...
– Разобьем! – усмехнулся неунывающий Лаэртид. – Теперь уже скоро!
Я лишь пожал плечами. Не только Главк понимал, что город обречен. Не он один был согласен сдать Трою, чтобы уцелевшие уцелели. Кое-кто из его братьев, Анхиз-дарданец, даже Эней (Эней!). Но был еще безумец Парис, был старый упрямый козел Приам...
НЕЧТО!.. Ведь мы уже почти перемололи всех, кого троянский ванакт собрал тут, на Фимбрийской равнине. Что же еще? Кто?
– А-а-а-а-а-а-а-ах!!!
Единым вздохом отозвалось прежде безмолвное море – и тут же над громадой костра вспыхнуло невысокое тяжелое пламя. И чем выше оно поднималось к темнеющему закатному небу, тем страшнее становился крик, тем страшнее голосили люди. Не крик – вой...
Отозвались и мы. Сперва неуверенно, потом все громче и громче, до хрипа, до звона в ушах:
– Хайре! Хайре! Хайре-е-е!!!
Прощай, лавагет Гектор, наш упрямый враг! Ты погиб напрасно. Хайре!
* * *
– Ходют! – мрачно заметил Мантос-старшой. – Ходют, понимаешь, да? Днем не ходют, ночью ходют. Зачем ходют, а?
– Да какая разница? – отмахнулся я. Ох, и зря отмахнулся!
– Э-э-э, что говоришь, ванакт Диомед? Понимаешь, что говоришь, да? Думай сначала, да!..
В нашем лагере был чужак. Каждую ночь. Его видели, его пытались задержать, но он возвращался, снова тенью скользил между шатров..
– Ведь где он ходит, проклятый? Около тебя ходит, проклятый! К тебе подбирается, проклятый! Мы тебя, Диомед-родич, защищать поклялись. Мы, родич, кровь свою с пеплом смешали. Ты нас слушать должен, да! В шатре ночевать теперь будешь, не мальчик ты, чтобы на земле спать, понимаешь!
И поди поспорь с таким! А ведь так душно в шатре!
В лагере все было в порядке (не считая чужака, само собой). В первые дни, особенно по вечерам, молодые ребята орали песни, кричали, хвалились подвигами. Теперь стихли. Посуровели. Вчерашние эфебы и мальчишки-козопасы становились воинами.