Директива Джэнсона
Шрифт:
Где он? В хижине где-то в горах? Вдруг Джэнсону быстро обмотали голову масляной тряпкой, и он почувствовал, как его отвязали от носилок и потащили вниз – не на дно озера, как во сне, а по подземному ходу, прорытому под неглубокими корнями деревьев. Его тащили до тех пор, пока он не начал ползти на четвереньках, просто чтобы не ободраться о твердую землю. Подземный ход поворачивал то в одну сторону, то в другую; он поднимался вверх и спускался вниз, пересекаясь с другими; голоса становились приглушенными и снова отчетливыми, а потом опять терялись вдали; запах машинного масла, керосина и плесени перемежался со зловонием немытых тел. Как
К Джэнсону подошел широкоскулый мужчина с глазами, казавшимися совсем маленькими за стеклами очков в стальной оправе.
– Где… остальные? – Казалось, рот Джэнсона был набит ватой.
– Солдаты твоего отряда? Убиты. Только ты живой.
– Вы вьетконговцы?
– Так говорить неправильно. Мы представляем Центральный комитет Фронта национального освобождения Южного Вьетнама.
– Фронта национального освобождения Южного Вьетнама, – повторил Джэнсон, с трудом артикулируя звуки растрескавшимися губами.
– Почему ты не носишь бирку?
Джэнсон пожал плечами, тотчас же вызвав удар бамбуковой палкой по затылку.
– Должно быть, потерял.
По обе стороны от ухмыляющегося офицера стояли два охранника. Оба были вооружены автоматами «АК-47»; на пулеметных лентах, которыми они были перепоясаны, висели 9-миллиметровые пистолеты «макаров». Один из них пристегнул к поясу нож, входящий в снаряжение «Морских львов». По царапине на рукоятке Джэнсон понял, что это его нож.
– Ты лжешь! – воскликнул офицер, ведущий допрос.
Он бросил взгляд на того, кто стоял у Джэнсона за спиной, – Джэнсон его не видел, но чувствовал исходящий от него запах, перебивающий даже сырую духоту воздуха джунглей, – и Джэнсон получил страшный удар в плечо. Судя по всему, прикладом карабина. Весь правый бок онемел от боли.
Он должен сосредоточиться – не на офицере, ведущем допрос, а на чем-то другом. Сквозь щели между бамбуковыми жердями стен хижины Джэнсон видел большие плоские листья, покрытые бисеринками дождя. Он тоже лист; и все, что на него упадет, скатится, подобно капле воды.
– Мы слышали, что вы, солдаты специального назначения, не носите бирки.
– Специального назначения? Увы. – Джэнсон покачал головой. – Нет. Я ее потерял. Зацепился за колючки, когда полз на животе по тропе.
Офицер, похоже, начал терять терпение. Пододвинув стул к Джэнсону, он наклонился вперед и похлопал его сначала по левой руке, затем по правой.
– Можешь выбирать, – сказал офицер. – Которую?
– Что «которую»? – недоуменно переспросил Джэнсон.
– Не делать выбора, – мрачно заметил широкоскулый офицер, – это тоже делать выбор.
Он перевел взгляд на того, кто стоял у Джэнсона за спиной, и сказал что-то по-вьетнамски.
– Мы ломаем твою правую руку, – чуть ли не нежно объяснил он Джэнсону.
Удар обрушился с силой молота: сменный ствол пулемета, использованный
Он пошевелил пальцами, чтобы узнать, подчиняются ли они ему. Они подчинялись. Кости перебиты, но нервные окончания не пострадали. И все же правая рука теперь практически совершенно бесполезна.
Скрежет металла о металл предупредил Джэнсона о том, что будет дальше: в массивные кандалы, надетые на щиколотки, был вставлен железный прут толщиной два дюйма. Затем невидимый истязатель привязал к пруту веревку и, набросив петлю Джэнсону на плечи, пригнул его головой к коленям. Запястья Джэнсона оставались привязанными к подлокотникам кресла; давление на плечо возрастало, сопровождаемое пульсирующей болью сломанной руки.
Он ждал следующего вопроса. Но минуты шли, а вокруг стояла полная тишина. Полумрак сменился полной темнотой. Дышать становилось все труднее; диафрагма с трудом двигалась в скрюченном пополам теле, а плечи, казалось, вставили в тиски, сжимавшиеся все туже и туже. Джэнсон отключился, снова пришел в сознание, но сознание было наполнено одной болью. Вокруг было светло – наступило утро? Или это уже день? Но он был совсем один. Джэнсон ненадолго пришел в себя только тогда, когда ему в рот влили жидкую бамбуковую кашицу. Трусы с него уже срезали, и под стулом стояло ржавое ведро. Затем петлю снова натянули – петлю, притягивающую плечи к ножным кандалам, прижимавшую голову к коленям, вырывающую руки из плечевых суставов. Джэнсон мысленно твердил как заклинание: «Застывший, как лед; прозрачный, как вода». Плечи у него горели, а он вспоминал, как в детстве летом на Аляске ловил рыбу на льду. Он вспоминал изумрудные бусинки на огромных, плоских листьях тропических растений, скатывающиеся вниз и не оставляющие после себя никакого следа. Ближе к вечеру ему наложили на сломанную руку импровизированную шину, привязав к ней бечевкой две дощечки.
Из глубин подсознания всплывали слова Эмерсона, которые так часто цитировал Демарест: «Почивая на мягких подушках благоприятного положения, человек засыпает. Но, когда его толкают, мучают, бьют, у него есть шанс чему-то научиться».
Прошел еще один день. Затем еще и еще.
У Джэнсона нестерпимо болел живот: от загаженной мухами каши у него началась дизентерия. Он отчаянно пытался исторгнуть из себя кал, надеясь избавиться от мучительной рези, охватившей, казалось, все внутренности. Но кишечник отказывался сокращаться, алчно упиваясь болью. «Внутренний враг», – с отвращением думал Джэнсон.
Когда он в следующий раз услышал голос, говоривший по-английски, было утро или вечер. Петлю ослабили, и он смог выпрямиться на стуле – и затекшие нервные окончания пронзительно закричали.
– Так лучше? Надеюсь, вам скоро полегчает.
Допрос вел новый человек, которого Джэнсон раньше не видел. Это был маленький вьетнамец с подвижными, умными глазами. Он говорил по-английски бегло, с ярко выраженным акцентом, резко и отчетливо проговаривая все окончания. Образованный человек.
– Мы знаем, что вы не агрессор-империалист, – продолжал голос. – Вас одурманили агрессоры-империалисты.