Дневник библиотекаря Хильдегарт
Шрифт:
8 май 2009 г.
ТУСЬКА.
— Я бы – знаешь?
– ещё раньше к тебе пришла. Но папа сказал, что сейчас уже нет смысла от тебя гриппом заражаться – учебный год всё равно кончается…
Садится рядом, обхватывает коленки и смотрит исподлобья, с хмуроватой задумчивостью. Раньше, до школы, у неё не было такого взгляда.
— Ты, значит, теперь уже не болеешь, да?
— Слава Богу, вроде бы, нет.
— А знаешь, в школе нельзя говорить «слава Богу». И вообще про Бога – нельзя.
— Почему так?
— Потому что школа – советское учреждение.
— Вот это да! До сих пор – советское?
— (Неуверенно). Ну… да. Так Лидия Васильевна сказала.
— Наверное, всё-таки «светское»,
— А-а-а… Ну, да. Да. Светское. Потому что ведь знания – это же свет, да? А про Бога ещё – знаешь, почему нельзя? Потому что ученики – они же ведь все разные. Кто-то верит в Бога, кто-то – нет. Поэтому про Него лучше вообще не говорить. Чтобы не оскорблять чувства.
— Чьи чувства-то?
— Ну, как – чьи? Его. Бога.
***
— Хочешь, скажу одну вещь? Мне один мальчик в классе нравится. Очень сильно. Так сильно, что меня от него иногда даже тошнит.
***
ЮЛЬКА.
— Смотри! Месяц из тучи вышел и нар'oдится!
— Что, что делает?
— Ну… нар'oдится. Перед народом. Какой он красивый.
— А кто тебе сказал это слово?
— Бабушка. Я говорю: месяца нету… А она говорит: погоди, скоро будет! Нар'oдится!
****
— Ну, ба-а-а! Ну, можно ещё один пирожочек? Самый-самый распоследний!
— Ты уже сколько этих последних съела? Побойся Бога!
— А чего бояться? Он сегодня не страшный.
— С чего ты взяла?
— А Он, когда такой старый, большой, с бородой – тогда страшный. Он тогда даже не целиком, а одна голова только… Только голову видно в небе, и больше ничего. Голова большая – вот такая… сердитая… с глазами! Тогда Он страшный. А когда Он просто дяденька, с палочкой, - тогда не страшный…
— А почему ты решила, что именно сегодня Он не страшный?
— (Пожимает плечами) Видно же!
Ёлки… А что, если ей и вправду видно? Ну, дела….
22 апрель 2009 г.
Молодая травка вылезает из газонов, делает глубокий вдох, задыхается, кашляет, говорит сквозь зубы «фигассе» и с содроганием уползает обратно под землю. Из ярчайшего безоблачно-лазурного неба валят крупные, наглые снежные хлопья и с хохотом укладываются на асфальт. По библиотечному дворику ходят вымазанные до ушей зелёной и жёлтой краской голуби и делают вид, что так и надо, что они как раз специально для этого и садились на свежевыкрашенные ограды. Бюсты великих людей смотрят на них, процветая нежным злорадством. Не злорадствует один Ганди. Он вообще самый кроткий и невозмутимый из всех прочих бюстов и не обижается даже тогда, когда из-за осевшего у него на макушке снега в виде круглой шапочки его дразнят Папой Римским. Он знает, почему остальные бюсты так к нему относятся. Им не нравится, что он чуть ли не вдвое больше их всех. Они завидуют ему и вполголоса бормочут: «Нет, но вы скажите – почему этот Ганди такой гиганди?» Но Ганди и на это не обижается, а только тихо улыбается в жидкие бронзовые усы и устало прикрывает глаза.
Вчера вечером мы в этом самом нашем дворике никак не могли разойтись с каким-то мужиком, несшим, как мне показалось, канистру. Ну, да, канистру. Самую типичную канистру, жёлтую такую. Дворик у нас просторный, места для прохода там хоть отбавляй, но мы этим мужиком с четверть часа то заступали друг другу дорогу, то шарахались друг от друга, натыкаясь на бюсты, - что только усиливало их общее раздражение. Наконец мы всё-таки разошлись, и я, подходя к воротам, тайком обернулась, чтобы посмотреть, что делает этот мужик. Он стоял под бюстом Линкольна и деловито хлебал из канистры, запрокинув голову.
Вот. А вы говорите – их нет среди нас. Да они давно уже среди нас! Так давно, что все уже привыкли и думают, что так и надо!
Хотя, наверное, и вправду так и надо.
А ещё я вчера поняла, что когда чья-нибудь воспитанная собака без поводка не подходит ко мне и не нюхает мою ногу, а просто пробегает мимо, я чувствую себя уязвлённой.
18
Сейчас, сейчас. Ещё пару минут. Вот-вот фестиваль закончится, и я уймусь. А пока – два слова про «Орфея» Монтеверди в постановке Пермского оперного театра.
Презанятная, доложу вам, постановка.
Зрителей запустили внутрь по узенькому театральному карману, застеленному трогательным, до дыр вытоптанным ковриком. Никогда доселе мне не доводилось смотреть спектакль, сидя прямо на сцене, да ещё и в первом ряду. Говорят, что ныне такое в обычае, но я – отнюдь не театральный завсегдатай, и с подобным обычаем не знакома. И это сидение нос к носу с исполнителями сразу создало ощущение некоего домашнего любительского действа под рождественской ёлкой. А когда мимо меня толпами стал проноситься хор, топоча, тяжело дыша и сметая зрителей первого ряда шикарными золотыми хитонами, как будто сделанными из обёрточной бумаги, - я поняла, что в ощущениях своих не обманулась. Впрочем, где-то всё это, вероятно, соответствовало стилю и духу того времени, когда сочинялась опера – самая ранняя из мировых опер, если кто не знает. Она же ведь и создавалась для камерного исполнения, так ведь? Ну и ладненько. Значит, так и нужно.
Я обожаю любительские спектакли. Не студийные, а именно домашние. На них я правда чувствую себя, как ребёнок под ёлкой. И, сунув за щеку леденец, умиротворённо жду чудес и превращений. И здесь я опять не обманулась в своих ожиданиях.
Превращения были. Много. Всяких. Жрецы элегантно преображались в пастухов, снимая свои хитоны из мятой фольги, под которыми оказывались мятые бархатные панталоны и шикарные белые сорочки с кружевами. А под лохматыми вавилонскими кудрями и бородами – свалявшиеся белые парики с буклями, тоже очень шикарные. Я очень люблю мужчин в белых пудреных париках с буклями. Я им многое могу простить, таким мужчинам. Даже если они плохо поют. Но эти, кстати, пели хорошо. Нет, правда, честное слово. Вполне камерными, но чистыми и хорошими голосами, с честью справляясь со своими непростыми партиями – а то, что опера семнадцатого века довольно сложна для исполнения, понимаю даже я. Они пели, пили водку из старинных узорчатых штофов и закусывали виноградом и бутербродами с сырокопчёной колбасой. С ними были девушки с разноцветными шевелюрами – кто с зелёной, кто с ярко-лиловой, – бойкие такие, весёлые, все в коротких юбочках и чулочках в сеточку. Видимо, это были нимфы лёгкого поведения. А с другой стороны – кто ещё пойдёт к пастухам на мальчишник по случаю свадьбы их приятеля? Маркизы с графинями точно не пойдут. Ну и ладненько. Значит, так и нужно. Тем более, что нимфы, несмотря на вольный наряд, были ничуть не потасканные, а вполне себе хорошенькие и свежие. Все, кроме Эвридики. Эвридика пела хорошо и трогательно, но была так безобразно одета и загримирована, что сомнений не оставалось – это безобразие тщательно продумано и явно что-то важное символизирует. Значит, так нужно. Ну и ладненько.
Орфей тоже пел хорошо и старательно, но, в отличие от Эвридики, выглядел вполне пристойно и даже привлекательно. А ещё там была Музыка – злобноватая тётка в чёрном балахоне, всё норовившая всучить Орфею лиру и заставить спеть что-нибудь серьёзное и величественное. Ну, гимн там какой-нибудь. А он, как на грех, напился по случаю своей помолвки и всё норовил спеть комические куплеты под гитару. Ну, радовался человек – что ж тут непонятного? Так эта чёрная тётка – знаете, что сделала? Она подсунула Эвридике ядовитую змею – да, да, представьте себе! И Эвридика, бедняжка, умерла. А эта так называемая Музыка потом с плохо скрываемым злорадством сообщила об этом Орфею. И Орфей, бедняжка, зарыдал и упал, как подкошенный, на подстилку для пикника, откуда пастухи успели убрать вино и колбасу и встали вокруг Орфея в немой печали. И музыка была так хороша и печальна – (не та жуткая чёрная тётка, конечно, а музыка Монтеверди), - и Орфей так горевал и корчился на траве, и пастухи так искренне ему сострадали, что я прямо расстроилась и зашмыгала носом. Правда, настроение моё чуть не сбила появившаяся на сцене бабка с авоськой на локте и с ядовито-жёлтыми туфлями Эвридики в руках. Очень смешная была бабка, и зачем она, собственно говоря, припёрлась с этими туфлями, я так и не поняла, но подумала, что, видимо, так нужно. Ну и ладненько.