Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)

хаха Митицуна-но

Удивительно это:Только ночь настает,Я слушаю голос цикад.Но не знаю,Куда же они улетают?

Когда я произнесла это, Канэиэ затруднился уйти и остался. Так, ничего, как будто, не произошло, а я все больше начинала понимать намерения этого человека.

Однажды в лунную ночь мы разговаривали с Канэиэ (несмотря на дурную примету о том, что нельзя беседовать под лучами луны): то говорили о вещах, которые трогали наши сердца, то вспоминали былое,

и, занятая всем этим, я сказала:

Что же яснее —Неясный свет луныСквозь облака ночныеИль будущего моегоНеясность?!

Своим ответом он все перевел в шутку:

Луна даже за тучамиПлывет на запад.Твое же будущееНе хуже этогоВсегда я знаю.

И хотя от этого все казалось таким надежным, место, которое Канэиэ считал своим домом, находилось не здесь, поэтому отношения между нами были далеко не те, о которых мне так мечталось. Меня мучили мысли о том, что для него, человека счастливого, я, хоть и провела с ним долгие годы и месяцы, не народила довольно детей, так что и здесь у меня все было очень зыбко.

Тем временем матушка моя исчерпала пределы своей жизни и в начале осени после долгих мучений скончалась. Чувство горести у меня превосходило всякие переживания обыкновенных людей, так что я совсем ничего не могла делать. Среди множества близких, которые были возле нее, я одна сделалась как безумная и твердила про себя: «Теперь я тоже не отстану, не отстану от нее». Так и произошло — отчего, не знаю сама, только ноги-руки мои бесчувственно оцепенели, и дыхание готово было уже замереть.

Я была в горном храме, когда все это случилось, а Канэиэ, с которым я могла бы поговорить, находился в это время в столице. Я посмотрела вокруг себя и подозвала своего малолетнего сына. Сказала ему только одно:

— Я очень занедужила и, похоже, могу умереть. Послушай меня, сынок, и передай отцу: обо мне пусть не беспокоится совсем. Пусть только совершит заупокойные обряды по моей матери — сверх тех похоронных служб, которые отправляют ее люди. Потом добавила:

— Ничего не могу сделать. — И не смогла больше вымолвить ни слова.

От недуга я страдала долгие годы и месяцы, умершей же матушке уже ничем нельзя было помочь. Возле меня все стали говорить об одном:

— А если еще и она умрет, что мы будем делать? Почему так нехорошо получается?! — и проливали слезы, а кроме того, было много людей, которые даже плакать боялись. Я ничего не могла сказать, но находилась в сознании.

Я едва различила фигуру отца, когда он, очень обеспокоенный, приблизился ко мне и сказал:

— Я у тебя остался единственным из родителей. Что это такое получается? — Потом налил мне горячей микстуры и заставил выпить. После этого я стала понемногу поправляться. Так вот, как подумаю еще раз, возникает такое ощущение, что мысль — больше не жить — возникла у меня в те самые дни, когда ушедшая от нас так страдала, видя, как все мимолетно. Она днем и ночью с глубоким вздохом произносила только одно: «О-ой, а как у тебя-то дела?». Я вспоминала, как часто, глубоко и трудно она дышала, и мне до такого не хотелось доживать.

Канэиэ услышал обо всем и приехал. Так как я ни о чем не помнила, он от меня ничего не добился и тогда встретился с моими людьми.

— С

нею дело обстоит так-то и так-то, — рассказали ему, и Канэиэ расплакался. Нужно было остерегаться осквернения, но он сказал:

— Ах, какая ерунда! — и остался со мной [34] . Всем своим видом в эту пору он показывал полное и трогательное сострадание.

И вот, завершив все погребальные дела, множество людей, занятое ими, разъехалось. Теперь мы собрались в очаровательном горном храме, скучали. Ночами я не смыкала глаз, в скорби встречала рассвет, а когда смотрела на гору, то подножие ее было закрыто туманом. Если мне уехать в столицу, у кого я там найду пристанище? Иногда я думала, что лучше, может быть, мне умереть здесь, но тогда… как же горько будет моему ребенку, который останется жить!

Так прошло десятое число. Однажды я услышала, как священнослужители разговаривали в перерыве между возглашениями имени Будды [35] :

— Это, видимо, место, где наверняка можно увидеть людей, когда-то усопших. А когда к ним близко подойдешь, облик их рассеивается и исчезает совсем. На них надо смотреть издалека.

— А какая же это страна?

— Она называется Островом Мимираку [36] .

Когда я услышала, как они переговариваются между собой, то с большой грустью подумала, что мне хотелось бы знать об этой земле, и я сочинила такие стихи:

Ее хотя б издалекаХочу увидеть.Названье островаДоносится ко мне —Мимираку, Радующий ухо.

Мой старший брат услышал эти слова и тут же залился слезами.

Где он находится?Мы слышим лишь названье.Хотели мы найтиТу, что упряталМимираку.

Тем временем Канэиэ каждый день присылал справиться о моем здоровье, и посыльный оставался стоять, чтобы не подвергаться осквернению. У меня же не осталось никаких чувств. Канэиэ продолжал до утомительного много писать, какое нетерпение испытывает оттого, что не может видеться со мной из-за опасности оскверниться. Но я была погружена в свои думы, и память моя не сохраняла происходящего.

Хотя я и не спешила домой, но, поскольку поступала не по своей воле, на сегодня был назначен день, когда все должны были отправляться.

Сердце мое тешили воспоминания о том, как мы ехали сюда, как я поддерживала матушку, чтобы ей удобнее было лежать, и как сама покрывалась испариной от напряжения. Хотя на этот раз было намного спокойнее и я ехала, разместившись до стыдного непринужденно, — по дороге мне было удивительно печально. Когда же я, доехав до места, вышла из экипажа, мне опять сделалось невообразимо тоскливо. Травы в садике, за которыми до последнего момента мы ухаживали вместе с матушкой, начиная с того времени, когда она занедужила, были совсем заброшены — разрослись и цвели буйно, как попало. Все, каждый по-своему, хлопотали о похоронных делах, и только я, ничем не занятая, сидела, уставившись в одну точку, лишь вновь и вновь повторяла старинную песню: «Звон роя насекомых в траве, что ты сажала…»