Дневник мамы
Шрифт:
Народ в нашей избе делал, что требовалось, а мы с Зоей были предоставлены сами себе. Никто нами не интересовался. Все как бы забыли, что мы существуем. Потом все куда-то исчезли. Изба опустела. Мы с Зоей остались одни. В углу стоял белый гроб с нашей мамой, а под образами бабушка зажгла свечку. Нам захотелось кушать. Я пошла будить маму. Залезла на гроб верхом и стала теребить мать сначала за руки, потом за нос, потом стала открывать ей глаза, приговаривая:
–Мама, вставай! Мама, вставай! Мы кушать хотим!
До сего времени помню мертвые глаза
За таким занятием застала меня бабушка и заохала:
–Ахти мне! Ахти мне! Что же это ты делаешь, негодница?
Подбежав, она схватила и поставила меня на пол, нашлепала, отправила обратно на печь. После этого мы с Зоей присмирели, сидели на печи тихо, не шевелясь.
Ноябрь кончался, он принес зиму. Все вокруг покрылось снегом. Его выпало так много, что на кладбище пришлось ехать на санях. Не помню, сколько дней была мама с нами в эти последние дни. Гроб закрыли, поставили на сани. Нас, укутанных в шубы, посадили рядом и повезли.
Отец потом говорил, что мама просила похоронить ее в той деревне, где она выросла. Отец и бабушка выполнили ее последнюю волю.
Тело матери привезли в Толковскую церковь, где провели обряд отпевания. Помню, что гроб был украшен какими-то красивыми покрывалами. а по сторонам горели свечи. Священник ходил с кадилом, махал им, а из него шел тонкий, голубоватый дымок со сладким запахом.
Наша бабка постоянно что-то бубнила, а перед концом обряда поставила нас на колени перед гробом и заставила просить, чтобы мама взяла нас горемычных с собой. Мы все говорили:
–Мамочка, возьми нас с собой! Нам без тебя плохо!
Искренне плакали, повторяя эту фразу.
Затем бабка сказала:
–Прощайтесь! – подтолкнула нас к гробу и строго произнесла:
– Целуйте мать!
Мы по очереди с Зоей поцеловали нашу маму в последний раз. Помню до сих пор холодные, как лед, губы матери. Потом закрыли крышку гроба, поставили его на сани, нас посадили рядом. Из церкви поехали на деревенское кладбище. Было много народа. На кладбище пришел наш отец, в церкви его не было.
Могила была уже готова. Гроб поставили возле нее, и бабка снова заставила нас просить, чтобы мама взяла нас с собой.
Кто-то закрыл крышку гроба. Женщины причитали. Бабка наша плакала. Затем гроб опустили в яму. Люди бросили в могилу по горсти земли. Это же заставила нас сделать бабка.
Я взяла мерзлую со снегом землю и бросила на белый, чистый гроб матери. Потом застучали заступы и вырос свежий холмик, свежая могила, где покоился самый дорогой человек – наша мама.
Пишу эти строчки через много лет, а сердце переполняется пережитым горем. Будь мама с нами, будь она жива, наша любимая, красивая, дорогая, хоть и не познанная и незнакомая мама, наша жизнь сложилась бы по-иному. Память о моей маме присутствовала во мне в самые радостные и трудные периоды жизни. Мама как – бы шла рядом со мной всегда.
Я связывала с маминой помощью, не свершившиеся со мной беды. Она меня хранила
После похорон, бабушка Марфа оставила нас в деревне Толково в своем доме. Отец поехал на свой хутор. Самый ближний жилой двор, от папиной избы, был на расстоянии около двух километров. Папа ночевал в своем доме одну ночь, а утром приехал за нами, сказал бабушке, что не может жить один, с детьми легче пережить горе.
Наступала долгая, вьюжная, снежная зима 1932 года. У папы было единоличное хозяйство. Утром папа доил коров. Чернуха часто лягалась и выливала молоко из подойника, чем вызывала досаду отца. Коза – маленькая, спокойная, молодая корова давала мало молока. Мы часто играли с ней, старались погладить, покормить чем-нибудь вкусным, потрепать за рога. С этой коровой связано все наше детство на хуторе. Она спасла наши с сестрой жизни. Подоив коров, отец ставил подойник с молоком на заднее крыльцо, и мы с сестрой пили парное молоко сколько хотели, прямо из ведра.
Отец сам пек хлеб, мыл, стирал, работал на дворе, в огороде, ухаживал за скотом, топил баню раз в неделю, мыл нас, носил воду из колодца, трепал лен, справлял сельхозинвентарь и сбрую для лошади, ухаживал за конем.
Так мы прожили зиму. Бабушка Марфа ни разу к нам не пришла. Мы трое были затеряны в снегах прибалтийской равнины, в своем хуторском доме. Из трубы в избе каждый день шел дымок, свидетель живой жизни.
Наступала весна. Защебетали птицы, потекли ручьи, ярко светило солнышко. Мы целыми днями проводили время на улице, играли в ручейки и речки. Бремя сиротства еще не осознавалось великой тяжестью.
К нам приходили мужики из соседних хуторов, о чем-то разговаривали с отцом. Мы часто слышали слово колхоз, но не знали значение этого слова. Отец куда-то уходил, если надолго, то закрывал нас одних в доме, и мы всегда его очень ждали. Потом я узнала, что отец был организатором первого колхоза «Пограничник» в нашем краю.
Вечерами отец читал книги, которых много было в нашем доме. Папа дорожил ими, всегда говорил, чтобы мы обращались с ними осторожно, берегли, но смотреть картинки разрешал.
Помню толстую книгу, с портретом бородатого человека. Это был Карл Маркс. Запомнились книги Гоголя «Сорочинская ярмарка» и «Вечера на хуторе близ Диканьки». Хорошо помню томик стихов Тараса Шевченко. Отец очень любил и ценил эту книгу, учил нас стихам из нее. Этот маленький томик Шевченко долго жил в нашем доме, даже после того, как отца с нами уже не было. С детских лет помнятся строки:
«Як умру, то поховайте меня на могиле…».
Сохранилась в памяти большая карта нашей страны. Она висела на стене между окнами. Папа часто рассказывал нам о больших городах, об огромных просторах нашей Родины, о великих реках – Волге, Енисее, Лене, Днепре… Говорил он интересно, мы ждали новых его рассказов, и он не скупился на них.
Конец ознакомительного фрагмента.