Дневник самоходчика
Шрифт:
В мансарде подобрал местную газету, вышедшую незадолго до нашего прибытия в Заальфельде. Одна небольшая заметка привлекла мое внимание — «Ди штадт Заальфельд хат 600 ярэ альт» («Городу Заальфельду — 600 лет»). Вырезку оставляю на память.
Ночью дежурим у нашего нового «расположения» по очереди с Дмитрием Яковлевичем, а ребята, сменяя друг друга, по трое охраняют машину.
Время от времени забегают погреться в тепло натопленную комнату солдаты и офицеры с проезжающих мимо машин. Узнаем, что вчера наша 5-я гвардейская танковая армия вышла к морю.
Город и его окрестности постепенно заполняются военными. Теперь за машину опасаться нечего: свои вокруг.
Вечером, поддавшись
Снова кто-то вваливается в кухню вместе с белым облаком морозного воздуха, топает сапогами, сбивая снег, и густо крякает простуженным голосом. Палыч предлагает гостю горячего кипятку с эрзацем лимонного сока из набора тоненьких пробирок, обнаруженных нами в стенном кухонном шкафу. Проезжий как раз «оттуда» и подтверждает слух о выходе наших войск на морское побережье где-то в районе города Эльбинга. От него же нам стало известно, что 5-я танковая целиком передана в распоряжение командующего 3-м Белорусским фронтом. Похвалы в адрес танкистов-гвардейцев слышать приятно, но когда же мы доберемся до своей части? В таком наступлении нетрудно забыть про одну какую-то машину.
Дмитрий Яковлевич с Костылевым разузнали все-таки, где находится РТО нашей бригады! Завтра они отправятся туда, и наш командир будет печься о судьбе застрявшей машины. На душе у меня сразу посветлело, хотя снова вот уже целые сутки мучает все тот же коренной зуб. В сопровождении Радаева и обоих автоматчиков иду в город. Там, неподалеку от памятного перекрестка, вчера развернулся полевой госпиталь. Мне пообещали разделаться с моим извергом дня через два, как только прибудет зубной врач.
Госпиталь разместился в двух соседних серых двухэтажных зданиях. Оба переполнены ранеными. Люди в шинелях, куртках, полушубках и ушанках, потому что стекол, а в некоторых окнах даже и рам не осталось после ночного боя.
Всякое движение на улице — развлечение для воинов, вынужденных бездействовать. Для иных из них, кто ранен тяжело, война, можно сказать, почти кончилась. Как обидно, наверное, в самый разгар победного нашего наступления оказаться человеку в таком вот положении…
Пока длился мой визит к эскулапам, добрый Федя Радаев развил кипучую деятельность: выволок вместе с Каплей и Рубилкиным исправное, сверкающее черным лаком пианино, найденное в доме напротив госпиталя, тщательно установил его на «нашем» перекрестке и устроил настоящий концерт для раненых, которые тоскливо выглядывали из разбитых окон в надежде увидеть на проезжей автомашине кого-нибудь из своей части и передать с ним весточку о себе товарищам.
Федей были исполнены любимейшие песни фронтовиков: «Катюша» и фронтовая пародия на нее («Разлетались головы и туши, дрожь колотит фрица за рекой. Это наша русская „катюша“ немчуре поет за упокой…»), «Прощай, любимый город», «Землянка», «Огонек», «Розпрягайте, хлопци, кони». Играл он прекрасно, мастерски аккомпанируя самому себе, а пел в широком диапазоне начиная с густой октавы и кончая высочайшим фальцетом. Роль Шкета, верного друга и всегдашнего спутника Феди, на этот раз взял на себя малорослый Капля. Заполняя паузы между серьезными номерами, он, закинув автомат за спину, то лихо отбивал чечетку, то потешно кривлялся, смеша невзыскательную публику. В обоих этажах госпиталя у окон стало совсем тесно, появились и белые халаты. Зрители с удовольствием слушали миннезингера в танкошлеме, словно с неба свалившегося, оттаивали. Раздавались аплодисменты, и сыпались заявки. И Федя пел еще и еще, пока не охрип. По окончании летучего концерта старшина, широко улыбаясь, церемонно раскланялся и, повторяя ошибку Париса, подарил в приданое музыкальный инструмент самой красивой и доброй медсестричке.
Все-таки мы не забыты! Может быть, потому, что нашу
Сегодня у нас гостит раненный в Эльбинге автоматчик Марченко, хороший парень. Он рассказал, что, когда наших вышибли из города, Федька Сидоров остался где-то с застрявшей самоходкой и что о его экипаже пока ничего неизвестно.
А дело было так. 26 января 31-я бригада прорвалась к морю немного севернее Эльбинга, и несколько тридцатьчетверок и наших ИСУ с закрытыми люками въехали в большой прусский город, где никто даже не подозревал, что русские могут быть уже на побережье.
На улицах темно. Светомаскировка соблюдается строго, по-немецки. На тротуарах оживленное движение. Даже дамы прогуливаются, главным образом с военными. Проплывают и штатские котелки.
Колонна, на которую не обратили никакого внимания, углубилась в город и вдруг вышла на какую-то площадь. И танкисты увидели справа четкий солдатский строй (позже выяснилось, что производилась вечерняя поверка какого-то военного училища). Упустить танкисту такой момент — это значит навсегда потерять к себе уважение. Головная машина ударила из пушки и пулеметов, остальные тотчас поддержали — и многие из юнкеров так и не дожили до производства в скороспелые офицеры. Однако и танкистам не поздоровилось: в городе объявили тревогу, на перекрестках улиц появились ПТО, начали действовать фаустники. Лишенные поддержки мотопехоты (она из-за снежных заносов сильно отставала), танки и самоходки, страхуя друг друга огнем, вынуждены были, потеряв три, если не больше, машины, прорываться с боем из хитросплетения ночных улиц за черту города и затем уходить на север, к своим. Помогла нашим ребятам, конечно, и охватившая немцев паника, вызванная внезапным появлением советских танков в этом крупном, считавшемся до сих пор тыловым городе.
На обратном марше разыгралась сильная метель. Отскочив километров на двадцать от Эльбинга, колонна остановилась и заняла оборону, построившись «ежом», так как двигаться дальше, не различая дороги и поминутно теряя из виду соседнюю машину, стало просто нельзя. Некоторые машины уже успели отстать, и среди них ИСУ моего отчаянного друга…
Каково было нам, «сидящим», слышать об этом дерзком рейде, о славных делах своих товарищей — распространяться нет охоты. Все в доме давно уснуло, а мне не спится: терзает тревога за Федьку…
Уже и за полночь перевалило. Бодрствую почти до утра, командира своего будить не стал. У нас тепло: печь с плотно задраивающейся топкой с вечера заправлена торфяными брикетами.
Как только развиднелось, начинаем работу возле машины: прорываем отводные канавы для стока воды и пытаемся подкопаться под треклятое бревно, воткнувшееся под звездочку.
Днем приехал заместитель комполка по технической части гвардии инженер-подполковник Павлов, осмотрел нашу машину и место «посадки», пообещал армейские средства. Ночевал он у нас, и после работы, за ужином, мы узнали последние полковые новости. В строю на сегодня у нас 12 машин: в первой батарее — одна (Хомутова), во второй — три (Нила Цибина, Сашки Ципляева и Конышева), в третьей — тоже три, не считая застрявших машин Федора Речкалова и моей, в четвертой — все целы. Подполковник подтвердил, что Сидоров действительно остался под Эльбингом. Эх!..
Два старых армейских тягача, как ни старались изо всех оставшихся у них в цилиндрах лошадиных сил, даже не сдернули нашу самоходку с «насиженного» места.
Все поразъехались по своим делам, оставив нас, усталых, мокрых и отчаявшихся. Укатил и комбат с Лялей Радаевым. Интересно, зачем он здесь торчал эти дни и кто за него обязан командовать третьей батареей?
Нас теперь у машины восемь человек. Вместо двоих уехавших прибавился третий, автоматчик Марьясов.