Дневник. Том 1.
Шрифт:
233
ции, Вильмессан держит его на веревочке...» И Абу добавляет:
«Не представляете вы себе, что такое правительство. Непотреб
ная компания».
Произведения Уссэ напоминают мне сувенирчики розового
дерева, изделия кустарей Сент-Антуанского предместья, с севр
скими дощечками, разрисованными, как парфюмерные кар
тинки. < . . . >
Суббота, 4 февраля.
Иду в «Деба» узнать судьбу маленького,
нашего ответа на восемнадцать колонок Жанена, где мы, в об
щем, просто выразили уверенность, что не задели чести лите
ратуры, противопоставляя истинный труд литературному ремес
ленничеству, а знаменосцев — обозникам этой армии. «Су
дарь, — говорит мне г-н де Саси, — ваш ответ появится, если вы
этого требуете: это ваше право. Но я вас откровенно предупреж¬
даю, что «Журналь де Деба» никогда больше не станет говорить
о вас». Это слишком дорогая цена, и я забираю свое письмо
обратно. Вот к чему сводится в наиболее почтенной газете на
шего времени право выступить с ответом.
Гаварни явился к обеду. Он героически решается пойти с
нами на бал в Оперу. Едва переступив порог, просит бумаги и
записывает какие-то математические штучки, придуманные по
дороге. Говорит нам: «Я родился совсем молодым, я и сейчас
еще совсем молод. Только мозг у меня — стариковский...»
По поводу бала вспоминаем о Шикаре, настоящее имя кото
рого — Александр Левек. Вход стоил пятнадцать франков. Про
пускали строго, Шикар сам стоял на контроле и лично встречал
каждого. В основном пускал коммерсантов. Был настолько не
сговорчив, что не хотел пропустить Кюрме, редактора «Фран
цузов», где была напечатана статья, прославившая Шикара и
посетителей его бала на всю Европу *.
Гаварни сводил туда раз Бальзака; тот, усевшись на бан
кетку, в своем белом монашеском одеянии, с маленькими искро
метными глазками, раблезианским лицом, подняв свой носик-
картошку, разглядывал все вокруг.
Знаменитые танцоры, это прежде всего Брунсвик, хотя он
почти и не танцевал, только ходил взад и вперед, делая вид,
что крутит шарманку; а хохотали до слез. Женщины сомни
тельного свойства, из борделей и т. п. ... Иной раз бывала ме
жду ними и потасовка; мужчины не дрались никогда. Ярост
ные танцы, женщины так и прилипали к своим партнерам.
234
Шикар отплясывал в каске, украшавшей Марти в «Отшель
нике» *. Большой потехой считалось напоить муниципальных
гвардейцев, стоящих на страже у входа, посдирать с них каски
и танцевать в них.
Кабинеты, куда отправлялись до и после ужина. Огромный
стол,
Самый смешной и гнусный среди всех — Дуве, ювелир Пале-
Рояля, распевающий с гитарой песенку о парижском гамене.
Шикар, солидный банкир, связанный с кожевенной торгов
лей, жил тогда с маленькой честной гризеткой, даже не подо
зревавшей, что это тот самый знаменитый Шикар.
Ведем Гаварни поглядеть на Леотара. Затем, после Цирка,
пьем грог в плохонькой кофейне, где Гаварни с восхищением
рассказывает нам о трудах Био, о его книгах по математике, в
которых фигуры отсутствуют.
И вот мы в Опере, подымаемся по лестнице на бал, где Га
варни не бывал уже пятнадцать лет. Вот он идет со
мной под руку, затерявшись в этой толпе, он, Гаварни, неузнан
ный в своем королевстве король, имевший полное право ска
зать: «Карнавал — это был я» *.
Он пришел сюда, чтобы приобщиться к нынешним маска
радным выдумкам, к новым модам в области нелепого. Подни
маемся в ложу и целый час смотрим на танцы и маски; Га
варни, кажется, тщательно изучает новые костюмы: почти все
танцорки в детских платьицах выше колена, которые оставляют
на виду всю ногу и хорошенькие ботинки и ездят у ворота в
такт музыке, сползая с плеч и с груди.
Когда Гаварни вдосталь насмотрелся, веду его к нам ноче
вать. Бедняга простудился, выходя из Цирка. Ему стало плохо
от жары на балу. Он идет, подымается к нам, едва волоча ноги,
и, усевшись у камина, признается, что был момент на улице,
когда он думал, что не дойдет. Потом он засыпает, по-детски
очаровательно подшучивая — у него всегда это так хорошо по
лучается — над балом, над тем, каких безумств мы там могли бы
натворить.
Воскресенье, 5 февраля.
Завтрак у Флобера. Буйе рассказывает нам красивую исто
рию * об одной из сестер милосердия Руанского госпиталя, где
он работал в качестве интерна. Можно было понять, что речь
шла о платонической любви к другу Буйе, тоже интерну.
Однажды утром Буйе находит его повесившимся. Сестры
подчинялись уставу затворничества и выходили в сад госпиталя
235
только в день причастия. Сестра входит в комнату умершего,
опускается на колени; в течение четверти часа молится без
слов. Буйе молча вкладывает ей в руку прядь волос покойного.