Дневник. Том 1.
Шрифт:
сбродства подогнаны под узкую мерку супружеской жизни и
приданого. Любой порыв и непосредственное движение души
предусматриваются и выправляются. Корнель — последний ге
рольд дворянства; Мольер — первый поэт буржуазии.
27 февраля.
В простом объявлении о распродаже вещей умершего — все
существование человека: «Салонный пистолет, черепаховый
лорнет,
тами».
4 марта.
Перелистал «Легенду веков» Гюго. Прежде всего меня по
ражает аналогия с картинами Декана. Шаг за шагом можно
было бы проследить в произведениях художника разделенную
на циклы и звенья эпопею поэта. Разве султанская свинья не
тот же «Турецкий мясник»? Разве евангельские пейзажи не те
же многочисленные пейзажи из «Самсона»? Да, живописная
поэзия, густо положенные краски... А не принижается ли перо
таким соперничеством с кистью? Чудо, оброненное Библией, —
Вооз. Но сколько усилий, шаржированной силы, поддельной
титаничности, ребяческой погони за звучными словами, кото
рыми опьяняется рифма! Не знаю почему, эти последние стихи
Гюго напоминают мне перламутровые яйца, красующиеся в
парфюмерных лавках, предмет вожделения гулящих девок:
яйцо открывается, и там, в окружении тисненых золотых ли
стиков, флакончик с мускусными духами, способными свалить
и верблюда.
Об этом говорим с Флобером, которого пришли навестить.
Что он в особенности заметил у Гюго, так это отсутствие мысли,
хотя тот и выдает себя за мыслителя. Флоберу это нравится, и
вот почему: «Гюго не мыслитель, он сама природа! Врос в нее
по пояс. В крови у него древесный сок».
238
Потом переходим на комедию мести, которой требует наше
время, но публика не выдержит, — нечто вроде пьесы под загла
вием «Враки». И все трое единодушно решаем, что нет более
грязной проституции, чем нынешнее проституирование семей
ных привязанностей, постоянный припев обывателей, бедняков,
шарлатанов: «Моя мать», книжные посвящения — «Моей ма
тери» и т. п.
Откровенно признаемся друг другу, что презираем до нена
висти творения в духе Фейе. «Это евнух!» — кричит Флобер.
Это Мюссе для семейного чтения, как мы впервые его окре
стили. И, говоря о низкопоклонстве перед женщиной в книгах
Фейе, создавшем ему хорошую рекламу, Флобер уверяет нас:
«Это же доказательство, что он женщину не любит... Люди, лю
бящие женщину, пишут о том, сколько они
дали; а любишь ведь только то, от чего страдаешь». — «Да, —
говорим мы, — этим объясняется материнское чувство».
Ему приносят три толстых тома ин-кварто, отпечатанных в
Императорской типографии, о копях Алжира; он рассчитывает
найти там некоторые сведения о копях, необходимые ему для
описания Туниса.
Когда мы заводим речь о «Госпоже Бовари», он говорит нам,
что только один тип был взят им с натуры, и то очень прибли
зительно, — отец Бовари; это некий Эно, бывший казначей ар
мии Империи, хвастун и распутник, негодяй, способный на все,
вымогавший деньги у своей матери, угрожая ей саблей, всегда
в фуражке, в сапогах, в кожаных штанах; в Соттвиле — свой
человек в цирке Лалана, так что тот захаживал к нему выпить
горячего винца прямо с плиты, из плошек, а наездницы разре
шались у него от бремени.
Флобер одевается, чтобы идти обедать к г-же Сабатье, Пред
седательше, у которой и происходят эти знаменитые воскресные
обеды, посещаемые Теофилем Готье, Руайе, Фейдо, Дюканом и
Флобером. По дороге он рассказывает нам о забавном ответе
Лажьерши ее прежнему поклоннику, снова возымевшему жела
ние спать с ней: «Ты ведь помнишь, какой у меня был живот?
Гладкий, как суворовский сапог! А теперь он весь гармошкой».
Принято простоту античных произведений противопостав
лять сложности и изысканности современных. Ссылаются на
красоты Гомера, эти наивные картины, все содержание которых
сводится лишь к героическим происшествиям чисто физиче
ского характера: к ранению одного человека, смерти другого. Но
разве теперь заинтересуешь постаревшее человечество эпиче-
239
скими сказками о его детстве? Все усложнилось в человеке. Фи
зическая боль усилена духовными страданиями. Сегодня уми
рают от анемии, как в давние времена от удара копьем. Изобре
тен метод наблюдения в искусстве и микроскоп. Характеры
стали похожи на костюмы Арлекина. Но относительно произве
дений нашей эпохи, связанных с ней, как творчество Бальзака,
возникает вопрос, в такой ли степени им обеспечено бессмертие,
го есть всеобщее понимание, как творчеству древних, рисую
щему примитивные помыслы, голые ощущения, этому грубому
повествованию о неутонченных людях той ранней стадии, когда
человеческая душа была сама природа.
Искусство нравиться как будто просто. Надо соблюдать