Дневник. Том 1.
Шрифт:
хающийся от астмы и очень вспыльчивый. Было восемь часов
утра. Привычным жестом стянув сюртук на животе, словно за
стегнув ремень, он тут же распрощался с нами и отправился
торжественно провозглашать свою фразу на пути от Нотр-Дам-
де-Лорет до Сен-Жерменского предместья *, всем знакомым, ко
торые, вероятно, еще только просыпались.
Потрясающая новость! Скорей вниз! Брюки, туфли и все
прочее, и — на улицу! В приказе, вывешенном на
41
щалось о порядке прохождения войск. На нашей улице Сен-
Жорж войска заняли дом газеты «Насьональ» *.
Чтобы добраться до нашего дяди *, мы прошли по набереж
ной Счетной палаты и набережной Почетного легиона. Целый
полк расположился вдоль набережной, сложив ружья в козлы,
уставив все скамейки флягами с вином и всяческими колба
сами, по-преториански пируя на виду у всех, опьянев от
событий ночи, от этого утра и от вина. Одни ружейные козлы,
небрежно сложенные хмельными владельцами, рухнули на
мостовую, когда мы проходили мимо. К счастью, ружья не
были пьяны: они не участвовали в пиршестве и не выстре
лили.
Это разливанное море, это изобилие вина и мяса, подстре
кавшее героические банды на новые подвиги, было великолеп
ным зрелищем, которое надолго запечатлелось в моем созна
нии. И ко всему еще — яркое солнце, солнце Аустерлица, по
явившееся в своем золотом мундире безукоризненно точно,
словно выполняя приказ. Язык Цицерона, вырезанный и окро
вавленный *, безусловно, находился именно там, среди винных
фляг, — эта реликвия свободы была запрятана в колбасах, по
добно мощам святого Марка *. И долго после этого я не мог
пройти мимо бочонков, выстроенных на тротуарах возле вин
ного погребка, не задавая себе вопроса, будут ли спасены ос
новы общества. Но бочонки медленно сползали по канату в
подвал, и я отчетливо представлял себе, что основы общества
будут спасены далеко не скоро...
Старушка привратница в доме нашего дяди на улице Вер
ней, с заплаканными совиными глазами, сказала нам: «Сударь,
я же ему говорила не ходить туда!.. Они арестовали его в мэрии
Десятого округа... Он пошел туда, а я ему ведь говорила...» Мы
направились в казарму на набережной д'Орсэ. Ходили слухи,
что всех из мэрии поместили туда. Ворота были заперты, у
полицейских под форменной одеждой спрятаны сабли. Они
отвечали нам: «Их тут уже нет!» — «А где же они?» —
«Неизвестно». Потом полицейский рявкнул: «Не задержи
ваться!»
Я уверен, что государственные перевороты протекали бы
еще успешней, будь у нас оборудованы
кресла, чтоб можно было все видеть и ничего не упустить. Но
этот государственный переворот чуть-чуть не сорвался. Он
оскорбил Париж в одном из его лучших чувств: он не удовле
творил зевак. Он был разыгран под сурдинку, без барабанного
боя, разыгран наспех, как одноактная пьеса. Зрители только
42
успели занять свои места. Мы, любопытные, остались, можно
сказать, ни с чем.
Даже в наиболее захватывающие мгновенья статисты стре
ляли по окнам, я хочу сказать — по залу, и — самое грустное —
они забывали, что надо забыть зарядить свои ружья. Уверяю
вас, этого было достаточно, чтобы испортить почти весь спек
такль. Мне пьеса не понравилась, но тем не менее и я в каче
стве опытного критика терпеливо глядел на полицейских, кото
рые били людей ногами в грудь, на атаки ужасных кирасиров
с пистолетами в руке против толпы, возглашающей: «Да здрав
ствует Республика!», на маленькие убогие баррикады из жал
ких дощечек, подчас поставленные кем-нибудь в одиночку на
бульваре, на делегатов, которых встречали ударом кулака, — я,
повторяю вам, глядел на все это тревожно, с болью в сердце,
испытывая легкое бешенство и довольно сильный стыд, но был
нем как рыба, — и вот, даже я чуть было не свистнул, когда на
углу улицы Нотр-Дам-де-Лорет какой-то проходившей жен
щине пулей пробило платье — это Венсенские стрелки * охоти
лись за прохожими, стреляя с улицы Лаффит.
Среди афиш, расклеенных по городу в день Второго декабря
и в последующие дни, афиш, которые оповещали о новой
труппе, о ее репертуаре, о ее постановках, о главных актерах и
о новом адресе директора, переехавшего из Елисейского дворца
в Тюильри, имелась афиша, которая так и не появилась, хотя
и должна была появиться, — чего, впрочем, Париж и не подо
зревал. Отсутствие этой афиши не вызвало никаких пертурба
ций ни в природе, ни в обществе. Однако это была не простая
афиша, она должна была — одной буквой и двумя цифрами:
«В 18...» — оповестить весь мир и Францию, что появилось два
новых писателя — Эдмон и Жюль де Гонкур.
Но республики, которые хотят стать империями, или, вер
нее, люди, у которых есть долги и звезда *, не интересуются