Дневник. Том 1.
Шрифт:
нешь за ручку, и на слабое позвякивание свирепым лаем отзы
ваются огромные собаки. Проходит немало времени, пока ото
прут калитку. Наконец появляется кто-то из прислуги и прово
жает нас к маленькой мастерской в глубине сада, которая осве
щается сверху и вся словно искрится улыбкой. Так мы впервые
пришли к Гаварни.
Мы обходим вместе с ним весь дом и бесконечные коридоры
на третьем этаже, где из шляпных картонок торчат и вывали
ваются
костюмов.
Обстановка самая аскетическая. Узкая железная монаше
ская кровать. Два ряда полок с книгами. Нож, заложенный в
книгу под заглавием «Картезианство» *.
Взгляды на театр. Восхищение «Мещанином во дворянстве»
и «Смешными жеманницами»: превосходные фарсы в духе
55
театральной условности. Признает только условность: «Настоя
щие хорошие пьесы — это те, которые ни на один миг не по
зволяют забыть, что это театр, что действие происходит на под
мостках». Любит, когда можно ясно различить кулисы, разри
сованные холсты. А всякий там лунный свет, иллюзия реаль
ного, диорама — это чушь! Отвращение к «местному колориту»,
«толедским шпагам» и т. д.
— Бальзак купил однажды неподалеку от Жарди ореховое
дерево, чтобы собирать с него плоды, и объяснял, что, по его под
счетам, оно принесет ему в пять раз больше денег *. < . . . >
Метафизичность мещанских разговоров приводит его в
ужас — особенно слова, которые остаются без дополнения:
«Просвещение! Просвещение кого, просвещение чего?» < . . . >
«Приходилось ли вам видеть игру в шары на Елисейских
полях? Там собираются люди всех слоев общества — пирож
ник, инвалид, торговец, приличный господин, у которого из
кармана торчат перчатки. То же и в политических партиях: это
сборища людей с разным мировоззрением, кретинов, которые
заняты политической игрой в шары». < . . . >
Однажды он набросал на бумагу рассказ о человеке, влюб
ленном в идею. Человек ласкает ее, лелеет до тех пор, пока не
замечает на террасе толстую кормилицу, которая, сидя, подки
дывает на колене младенца. Тогда он изменяет идее и целуется
с кормилицей. Идея с горя умирает, а он тащится за дрогами
бедняка, к которому никто не пришел на похороны. < . . . >
— Работа и женщины — вот вся моя жизнь! < . . . >
Рифмовка для поэзии — то же, что дисциплина для храб
рости.
Великие люди — это медали, на которых господь бог отче
канивает их эпоху.
Мышление некоторых людей весьма походит на воскре
сенье — это сочетание всевозможных банальностей.
«— Господа, —
воодушевившись к концу обеда, — вот вам пример коррупции
нашего правительства: господин Лэне, который слывет одним
из самых добродетельных министров, как-то под Новый год
56
прислал нам ассигнацию в пятьсот франков, чтобы мы напи
сали хвалебную статью в наших газетах.
— Вы вернули ему деньги? — спросил господин Лепрево.
— Нет, — отвечал Нодье, — зато я написал статью против
него». <...>
Наши вечера, почти все те вечера, когда мы не работаем,—
мы проводим в лавочке странного торговца картинами, Пейре-
лонга, который собирается разорить своего отца еще на три
дцать тысяч франков.
Чудесный малый, огромный, толстый, то и дело поправляет
очки, которые сползают ему на нос, убежденный потребитель
пива, из-за чего физиономия у него раздулась шаром, так что
Путье просит: «Закройте окна, не то Альсим сейчас улетит!»
Человек абсолютно неспособный что-нибудь заработать на про
даже, слабейшее, ленивейшее создание, вечно где-то шатается,
что-то бубнит, ни за что не обойдется без пяти-шести приятелей
за обедом или по крайней мере вокруг стола с пивными круж
ками.
Он поселил у себя одну женщину, — она некрасива, но же
манно отворачивается, чтобы взять понюшку табака, но уютно
мурлыкает в кресле, мило лепечет, в ней есть некоторое изяще
ство приличной дамы, прикрывающее сильно выраженную исте
рию, из-за которой она каждый месяц ссорится с любовником
ради того, чтобы пожить недельку с одним из сотрапезников
своего мужа, потом она возвращается с повинной, и все продол
жается как ни в чем не бывало. Ее особенность в том, что во
круг нее распространяется какое-то возбуждение ума, в ее об
ществе люди становятся остроумнее.
Путье, после ряда приключений, способных затмить романы
Kappa, ставший здесь чем-то вроде приказчика и реставратора
картин, — впрочем, без определенных обязанностей, если не счи
тать обязанностей patito 1, — в глубине лавчонки бросает в сто
рону шутовские реплики и остроты.
Сюда каждый вечер приходят пить Надар, художник Хаф-
фнер, самый известный пьяница и болтун из всех эльзасцев;
Валантен, художник из «Иллюстрасьон» *. Деэ, этот хлыщ, лю