Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

странствовавший по Германии с Сент-Бевом; он рассказывал,

что Сент-Бев путешествовал как мелкий буржуа, в духе Буффе,

с кучей ярлычков на всех вещах в его чемодане: «Самая тонкая

из рубашек...», «С этими чулками обращаться поосторожнее...».

Четверг, 28 апреля.

< . . . > Литература может и должна изображать жизнь ни

зов, безобразное и даже отвратительное. Живопись скорее

должна тянуться

к прекрасному, изящному, приятному. Одна

обращается ко взору, который не следует оскорблять, другая —

к сердцу, которое надо растрогать.

Застенчивость — это только нервное явление. Все нервные

люди застенчивы. Скромность тут совершенно ни при чем.

4 мая.

< . . . > Биржевые дельцы, по мере того как живут и обога

щаются, становятся смуглыми. Приобретают металлический от

тенок. Кажется, что у них из-под кожи проглядывает отблеск

золота.

5 мая.

Я не встречал никого, кто пожелал бы снова прожить свою

жизнь, даже ни одной женщины, согласной вернуться к восем

надцати годам. По одному этому можно судить о жизни. < . . . >

Вольтер — литератор прошлого, старых жанров: трагедии,

эпической поэмы и т. п. От него берет начало галльское остро

умие, Тьер, Беранже и т. д. Дидро — писатель будущего. Он

породил роман и словесную живопись, Бальзака и Готье. < . . . >

Поистине только в наш век можно сделать карьеру, плача

на могилах, по способу барона Тейлора *, приобрести обще

ственное положение, известность, ренту — при помощи слез.

8 мая.

Были у заставы Клиньянкур, для пейзажа в «Жермини

Лесерте».

Близ укреплений, между низкими бараками, лачугами тря-

457

пичников, цыган, я вдруг вижу кучу народа, целую толпу. Она

движется по направлению к какому-то мужчине, — его держат

три женщины в выцветших лохмотьях, осыпая его пощечинами,

проломив на нем шляпу. Кругом кишмя кишат люди, набежав

шие в один миг, точно выскочившие из-под земли; дети, смеясь,

спешат насладиться зрелищем; у дверей конурок — цыганки и

старухи, с белыми, как грибница, лицами, словно покрытыми

плесенью.

От толпы отделяется могучий мужчина в блузе, подходит

к юноше, белокурому, хрупкому, измученному, и начинает на

отмашь бить его по лицу своим страшным кулаком, все снова и

снова, не давая ему опомниться, не прекращая яростных уда

ров, даже когда тот падает. Весь народ вокруг

смотрит, как в

театре, и упивается жестокостью, совершенно не чувствуя того,

отчего у нас все нутро переворачивает, не чувствуя отвращения

перед насилием.

Затем все исчезает, так же как появилось, словно страш

ный сон.

Четверть часа спустя по ту сторону укреплений, спотыкаясь

на выбоинах гипса, я встречаю его, избитого: он бредет куда

глаза глядят, без шляпы, без сюртука, в изодранной рубахе, он

ошалел, как пьяный, и время от времени машинально вытирает

рукавом свой окровавленный глаз, вылезающий из орбиты.

И я размышлял на обратном пути: «Откуда это чувство, что

человек, которого бьют, — наш ближний, человек, которого уби

вают, — брат наш?» <...>

9 мая.

У Маньи.

Все в сборе. Мы выражаем преклонение перед литератур

ным талантом Эбера, который мы совершенно отделяем от его

нравственности.

Беседа переходит от морального облика Эбера к нравствен

ности Мирабо, стоящей, на наш взгляд, не намного выше. Нам

возражают со всех сторон, отрицают, что Мирабо был продажен,

что его подкупили, вступили с ним в сделку. Мы отсылаем

всех собравшихся к переписке Бакура. Сент-Бев, одушевив

шись, заявляет, что Людовик XVI — свинья, что он заслужил

гильотину за подкуп такого человека, как Мирабо. Все присут

ствующие присоединяются к нему, крича, что гений, подобный

Мирабо, не подвластен законам обывательской порядочности.

— Что ж, господа, — вскричали мы, — значит, в истории

нет морали, нет справедливости, раз вы применяете два ме-

458

рила, два способа оценки: один для гениев, другой — для мел

коты... Надо надеяться, потомство будет демократичнее вас.

— Ах, потомство, — говорит Сент-Бев, — это только на пять

десят лет! Потомки — это те, кто знал человека, кто вспоми

нает о нем, кто о нем может рассказать...

— Да, когда тот мертв! — говорю я критику, который не

давно выступил с теорией, что Потомство — это он, и имел

обыкновение затрагивать только покойников.

Разговор перекидывается на Пор-Рояль *. Сен-Виктор вос

стает против этих «кретинов», которых он ненавидит. «Не злоб

ствуй, Фрейбург!» — говорит ему Сент-Бев, намекая на его вос

питание у иезуитов. Ренан принимает вызов и встает на защиту

святых из Пор-Рояля; увязая в своем парадоксе, он доходит до