Дневник. Том 1.
Шрифт:
Едем на воды в Руайа. Приступ печени. Всю ночь мне му
читься в поезде, как перерезанному червяку. < . . . >
22 июня.
Генерал рассказывает нам, какое чувство испытываешь во
время сражений. В первые разы ты, как только бросишься в
628
бой, уже не волнуешься, — зато волнуешься перед боем, когда,
например, еще лежа в постели, заслышишь первые выстрелы
из окопов своего лагеря. В такие минуты
в груди, а где-то в глубине души — как бы тоску.
Можно было бы составить очень любопытную, очень инте
ресную и очень новую книгу, собрав отрывки из рассказов воен
ных, под общим заглавием «Война», — книгу, автор которой
был бы лишь вдумчивым стенографистом рассказчиков. <...>
28 июня.
Здесь, возле курортных ванн, есть маленькая будка, где ка
кой-то отставной военный показывает чудо искусства. Это
камера-обскура. Представьте себе в темноте комнатки, на круг
лом листе бумаги, диаметром с солдатскую чарку XVIII века, —
горы, здание ванн, лошади, омнибусы, прохожие, идущие
по дороге, маленькие водопады, словно нарисованные и рас
крашенные самыми восхитительными миниатюристами, о ка
ких только можно мечтать. И любопытнее всего в этом зрелище
не то, что это природа, та природа, которую мы видим своими
глазами, а то, что это самая красивая, самая тонкая, самая зо
лотистая, самая красочная живопись, какая когда-либо суще
ствовала; так что если, — как позволяет предполагать разви
тие техники, — научатся закреплять эти цветные картинки, то
искусство живописи окажется ненужным.
На мгновение человек, показывающий это волшебство, на
вел на донышко моего серого цилиндра и задержал целый
склон горы, и это напомнило мне японскую гравюру, отпеча
танную на куске крепа.
30 июня.
< . . . > В овернских церквах на самом видном месте выве
шены объявления, напоминающие верующим, чтобы они не
плевали на пол ввиду святости этого места.
7 июля.
Весь день оглушаемые стуком лошадиных копыт с одной
стороны, и криками пятерых детей — с другой, мы вынуждены
уходить в Булонский лес и лежать там на траве, как те не
счастные, у которых нет своего дома.
Вечером с трудом тащимся в Сен-Гратьен. Сильные мира
сего не любят, когда их приближенные больны: принцесса при-
41 Э. и
629
нимает нас холодно, руки, протянутые нам для поцелуя, сухи.
Мы плохо себя чувствуем, в можно подумать, что это оскорб
ляет ее и что она сердится на нас за это. Впрочем, сегодня все
ее внимание принадлежит гостям: Теофилю Готье, Поплену,
который втерся к ней в дом и укрепился в нем, Ренану, —
сегодня она кислая, со всеми спорит, отрицает факты, которые
ей приводят, мстит за свои неприятности, за свои страхи, за
тяжелое впечатление, произведенное на нее бунтами *, за свои
мучительные политические тревоги, — и месть эта выражается
в грубых репликах, в детских выходках, которые подавляют и
убивают всякий спор. Ей говорят об опасностях всеобщего го
лосования, а она отвечает, что все равно все будут голосовать
за императора!
Доктор Филипс заводит разговор о некоторых чисто совре
менных болезнях, о болезнях нервной системы, возникающих,
например, в результате определенных механических усилий,
одних и тех же движений, повторяющихся минута за минутой,
в течение семи часов подряд, — скажем, когда шьют на швей
ной машинке; об особой болезни спинного мозга, от которой
страдают кочегары, из-за постоянного сотрясения машины; об
омертвениях, появляющихся на нижней челюсти у работниц
спичечной фабрики.
Принцесса отрицает все это и говорит доктору, что он при
думывает всякую гадость. Разум, здравый смысл — все как
будто забаррикадировалось в ее голове, за костями ее лба; и,
обернувшись к кружку, который ее слушает, она изливает на
него все презренье здорового существа к немощному; кровь
бросается ей в лицо, и она кричит, что все мы калеки, больные
и сумасшедшие.
Сегодня вечером Филипс говорил еще о лорде Хертфорде, —
этот английский архимиллионер умирает от рака мочевого пу
зыря и с железным мужеством переносит ужасные страдания
уже в течение девяти лет. Никогда еще не было такого скупого
миллионера, как этот лорд. Он никогда никого не приглашал
к себе на обед; говорят, правда, что кто-то, зайдя к нему в час
завтрака, съел у него котлету, да еще, в начале его болезни,
доктор Филипс выпил чашку бульона. Провожая его, майор,
близкий друг миллионера, — лорд называет его своим товари
щем по кутежам, — хлопнул хирурга по плечу со словами:
«Вам еще повезло, хоть чем-то здесь поживились!..»
Этот лорд — полное, абсолютное, совершенное чудовище,