Дневник. Том 1.
Шрифт:
в глаза, чтобы весь комфорт был внутри... Он ничем не должен
отличаться от других, на случай революции.
Мы слушали его с некоторым удивлением. Нам кажется, что
если человек пользовался всеми выгодами какого-нибудь ре
жима, то его достоинство и в известной мере честь требуют,
чтобы он смело встретил все неприятности, связанные с паде
нием этого режима. <...>
Страстная
Странная вещь — поститься в тот день, когда распяли апо
крифического человека из Священного писания, и есть скором
ное в тот день, когда умерла ваша мать.
1 апреля.
В омнибусе рядом с нами — молоденькая крестьянка, как
видно только сегодня приехавшая в Париж, чтобы наняться
в прислуги. Она не может усидеть на месте. Напрасно она пы
тается принимать спокойные позы, сидеть сложа руки, — в этом
огромном, подавляющем ее Париже она, кажется, испытывает
какую-то непоседливую тревогу, робкое, но сильное волнение,
а в то же время ее охватывает любопытство, и каждую минуту
она поворачивает голову к открытому окну у себя за спиной.
Это маленькая толстушка в белом чепце. Как будто ее кусают
блохи, завезенные из деревни, она, как коза, трется о стенку
омнибуса спиной и бедрами, уже податливыми и похотливыми,
словно она уже готова покориться судьбе распущенной париж
ской потаскушки. Ошеломленная, как животное, которое везут
в вагоне, она покусывает ноготь, рассеянная, счастливая, не
сколько испуганная, что-то тихонько бормочет про себя, потом
зевает от усталости. <...>
3 апреля.
Суд присяжных. — Дело об убийстве на улице Монтабор.
Когда мы входим, перед нами неясный профиль обвиняе
мого с выступающей скулой, тень от которой падает ему на
620
щеку. Он дает показания на допросе, беспрерывно раскачи
ваясь, заложив руки за спину, словно они у него связаны,
словно его уже засупонили перед гильотиной.
Когда предъявляют кухонный нож, которым была убита
женщина, — неописуемо выражение его серых глаз, прячу
щихся под белесыми ресницами, угрюмый взгляд из-под при
щуренных век: глаза смотрят, не желая видеть.
Когда председатель суда велит ему рассказать, как было со
вершено преступление, он проводит рукой по лбу; на мгновение
его тусклое серое лицо краснеет; нервно передернув плечами,
он плюет на пол, вытирает губы платком; затем, запинаясь,
произносит несколько слов, снова проводит рукой по лицу,
опять
том вдруг он начинает рассказывать, и, как будто рассказ об
убийстве снова зажег в нем жажду крови, он жестами воспро
изводит свое преступление, выбрасывая вперед руку страшным
и гордым движением!
— Когда я ее ударил, она не упала, — говорит он, — я под
держал ее!
Во время свидетельских показаний он сидит, сгорбившись
за барьером, так что видны лишь его пальцы, запущенные в
волосы.
Только когда председатель спрашивает его: «В тот вечер,
по словам свидетеля, вы играли и вам невероятно везло?» — он
отвечает: «Да, невероятно везло», — каким-то странным тоном,
как будто считая, что преступление принесло ему удачу в игре.
Во время одного из свидетельских показаний в зале царит
взволнованная тишина: говорит его любовница, бедная, некра
сивая актриса из Батиньоля, худенькая, в черном платье,
в котором она ходит на репетиции; принося присягу, она под
нимает красную, отмороженную руку; скромным и мужествен
ным голосом это несчастное существо громко признается в
своей любви к человеку, сидящему между двумя жандармами;
великие муки женщины придают этой бездарной актрисе ка
кое-то величие на этой трагической сцене.
Прокурор произносит обвинительную речь, и подсудимый
впервые слышит слова: высшая мера наказания. И теперь в
ушах живого начинает звучать слово «смерть», — его смерть,
о которой говорят при нем, которая является целью и выводом
каждой фразы генерального прокурора, выполняющего свою
обязанность, упоминается и в речи адвоката, с целью произве
сти драматическое впечатление на присяжных. Проходят дол
гие часы; подсудимый сидит, охватив голову руками, как будто
621
чувствует, что она уже непрочно держится на его плечах и, так
сказать, качается во время этого спора между Правосудием
и Защитой.
Адвокат — это Лашо, патентованный защитник убийц, не
что вроде плохого проповедника или бездарного актера в ка
ком-нибудь скверном театре, — у него фальшивое волнение,
фальшивая чувствительность, во время своей декламации он
жестикулирует, дергается, это просто какой-то бесноватый кри
кун.
Наступают сумерки, и заключительные слова председателя
исходят из его беззубого рта, словно из черной дыры.
Суд удаляется, присяжные уходят в совещательную ком