Дневник. Том 2
Шрифт:
племянницы, — этой зеницы ока нашего Флобера, то о ней Мо
пассан затрудняется что-либо сказать: она была, есть и будет
послушной игрушкой в руках своего шельмы-мужа, который
полностью подчинил ее себе, что обычно и случается при браке
подлеца с порядочной женщиной.
Словом, вот что происходит в доме после смерти Флобера:
Комманвиль без конца говорит о деньгах, которые можно выру-
278
чить за издания
ляет себе двусмысленные намеки по поводу любовной переписки
нашего бедного друга — и все это наводит на мысль, что он соби
рается шантажировать его бывших возлюбленных, еще остав
шихся в живых; он всячески заигрывает с Мопассаном и в то
же время не спускает с него глаз, следит за каждым его шагом,
не хуже полицейского агента. Так оно было до понедельника,
когда ему понадобилось отправиться в Руан, якобы по неотлож
ным делам, и он исчез, предоставив Мопассану и Пуше уложить
в гроб тело покойного, уже тронутое тлением. В день похорон,
под вечер, сразу после обеда, на котором, к немалому удивлению
присутствовавших там Эредиа и Мопассана, Комманвиль упле
тал за пятерых, последний уводит Мопассана в глубь сада, к бе
седке, и тут, в порыве притворной нежности, сжимая его руки,
долго не отпускает от себя, хотя Мопассан, человек сообрази
тельный, порывается уйти, понимая, что за этим что-то кроется.
А тем временем госпожа Комманвиль уделяет особое внимание
Эредиа, — присев с ним в саду, на уединенной скамье, она изли
вается в жалобах, что Максим Дюкан не счел нужным хотя бы
послать ей телеграмму, что д'Осмуа ненадежен, что Золя и Доде
относятся к ней с неприязнью, что меня, правда, она считает
человеком благородным, однако мало еще знает, и в заключение
заявляет ему, что сейчас, в трудную минуту своей жизни, она
так нуждается в преданном друге, человеке из хорошего обще
ства, который оберегал бы ее интересы и защищал от родствен
ников. И вдруг эта женщина, которую Мопассан ни разу в жизни
не видел плачущей, залилась слезами и, словно перестав под
влиянием нахлынувших чувств владеть собой, неожиданно скло
нила голову к груди Эредиа, — так что у него, как он сам рас
сказывал, мелькнула мысль, что он должен застыть как истукан,
а не то она тут же бросится ему на шею; дальше продолжалось
в том же духе: госпожа Комманвиль, сняв перчатку, положила
руку на спинку скамьи, у самого лица Эредиа, как бы вызывая
его на поцелуй. Спрашиваешь себя: что это, настоящая любовь
с первого взгляда, которой в минуту слабости и смятения не
могла
быть может уже назревавшего с некоторых пор в ее душе? Или
же — что, пожалуй, ближе к истине — это всего лишь притвор
ная страсть, разыгранная с ведома супруга, ради того, чтобы
приобрести власть над чистым душою молодым человеком, со
блазнив его возможностью обладания, и незаметно впутывать в
мошенничества всякого рода, затеваемые супругами против дру
гой ветви наследников?
279
Ах, бедный мой друг Флобер! Вокруг твоего безгласного тела
собрались лишенные души двуногие механизмы, разыгрываются
мелкие страстишки, которые могли бы послужить тебе ценными
человеческими документами для романа о провинциальных
нравах!
Воскресенье, 23 мая.
Поразительно, что как только где-нибудь всплывет фальши
вое дарование, объявится фальшиво-благородная личность или
пустят с торгов фальшивые ценности, как «Фигаро» * тут же
принимается трубить об этом даровании, об этой личности, об
этих ценностях, и притом даже не за деньги, а чуть ли не с ис
кренней благоговейной верой.
Вторник, 8 июня.
До чего же мне одиноко на обедах у Бребана; я готов думать,
что мое презрение к духовному миру политиканов, сидящих во
круг меня, мое презрение к личностям такого рода, как Ренан
и Сен-Виктор, угадывается моими сотрапезниками, вызывая с
их стороны ледяное равнодушие. И мне становится грустно,
когда я вспоминаю о светлых умах прошлого, на смену которым
пришли теперь мелкие умишки, пришли люди вроде братьев
Лиувиль, этих, на мой взгляд, характернейших представителей
провинциальной медиократии, которая в данный момент управ
ляет Францией.
Пятница, 11 июня.
Сегодня, после двадцатипятилетней разлуки, я снова пови
дался со своим кузеном, маркизом де Вильдей, с тем самым ку
зеном, который вместе со мной и Жюлем начинал свою литера
турную деятельность, с тем кузеном, который когда-то, промо
тав за два года восемьсот тысяч франков наследства, вынужден
был некоторое время зарабатывать себе на хлеб продажей газет
на улицах Мадрида.
Да, это он самый, чернявый, теперь уже, правда, чуть тро
нутый сединой, приземистый человечек, любитель ходить на
охоту в Венсенский лес. И смех у него прежний, смех насмеш
ливого мальчугана, скрывающий нерешительность или сму