Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

шпильку в сердце того, кто радушно пригласил его к себе в дом.

Но вот мы и в зале Амбигю. В пьесе сильно чувствуется

рука Бузнаха *, хотя и сам Золя немало над ней поработал. Что

касается натурализма в постановке этой пьесы, то натуралисти

ческий театр пока не нашел ничего лучшего, как дать на сцене

настоящую воду, которая течет по цинковому желобу, и вос

произвести при помощи музыкальной шкатулки стоимостью в

четыреста франков соловьиное пение.

Публика,

в общем, настроена беззлобно, хотя и несколько

игриво. После третьего действия захожу к г-же Золя, которая

сидит вся в слезах — я не сразу замечаю это в полумраке ложи

бенуара, — и на мои слова, что я не вижу у публики недобрых

намерений, бросает мне шипящим тоном: «Как, Гонкур, вы на

ходите эту публику дружелюбной? Вы, однако, нетребователь

ны!» — после чего я покидаю ее ложу.

Спектакль продолжается то под аплодисменты, то среди

смешков и иронических замечаний. После одной картины, очень

хорошо принятой, я снова захожу к госпоже Золя, и она, сразу

повеселевшая, трогательно просит у меня прощения. Любо

пытно было бы написать этюд о переживаниях писательского

семейства в день премьеры!

В последнем действии есть одна сцена, потрясающая зрите

лей: пустая комната в «Гранд-отеле», в которую проникают

снаружи звуки легкомысленной бальной музыки; в глубине тем

неет одинокая кровать, и оттуда доносится крик невидимой зри

телю умирающей женщины: «Пить! Дайте пить!»

Занавес падает под громкие аплодисменты *. Мы выходим на

лестницу, где за минуту перед тем Массен кричала Деллесару:

«Ставь же мне на лицо волдырь!» Мы заходим в кабинет дирек

тора, где сидит у стола Бузнах с видом нахохлившегося кор

шуна. Все поздравляют друг друга, целуются, но среди всеоб

щего оживления слышно, как г-жа Золя упрекает своего супруга,

не позаботившегося заказать ужин. Золя, весь какой-то обмяк

ший, оправдывается: «Ты же знаешь, я суеверный, закажи я

ужин заранее, пьеса наверняка провалилась бы!»

И вот мы, натуралисты, мужчины и дамы, всей компанией

выйдя из театра, направляемся к Бребану и сидим там до четы-

284

рех часов утра за одним из тех ужинов, завершающих театраль

ные премьеры, которые обычно из-за накопившейся усталости,

волнений пережитого дня и нависающих над каждым из нас

забот дня завтрашнего, проходят на удивление серо и бесцветно,

без подъема и без истинного веселья.

Во время ужина мы услышали типичное словцо Золя. Когда

к нашему столу подошел Шабрийя, ужинавший с актерами,

Золя встретил его фразой: «Ну как, спасли мы кассу?»

Суббота, 12

февраля.

Сегодня вечером возобновляем традицию обедов *, участни

ками которых были Флобер, Золя, Доде и я.

Золя, заведя речь о возможном разорении четы Шарпантье,

говорит, что уже мысленно видит супругу издателя в квартире

на четвертом этаже одного из домов на улице Мартир, где она

принимает каких-нибудь заурядных людишек, потчуя их сиро

пом из крыжовника, в то время как муж ее в ближайшем кабаке

дует пиво целыми кружками.

Заведя речь о писателях, он говорит, что Сеар — это голый

разум, а Гюисманс всего лишь аппарат, регистрирующий ощу

щения *. <...>

Воскресенье, 13 февраля.

Любопытное совпадение: я вывожу в моем романе бирже

вика, наделив его фамилией Жакмен, взятой из какого-то ката

лога торгов XVIII века и принадлежавшей ювелиру короля Лю

довика XV. И вот сегодня г-н Пуассон, биржевой маклер, лю

безно согласившийся прослушать написанный мною отрывок и

указать на ляпсусы, которые я, как человек мало знакомый с

делами Биржи, мог допустить, замечает мне:

— И вы выводите его под настоящим именем?

— Как так?

— Да здесь не только имя... Он дан весь целиком. Его гру

бость... его напористость в делах и азартный темперамент повы

шателя...

Оказывается, сам того не ведая, я дал живой портрет бирже

вика, скончавшегося полтора года тому назад, притом под его

настоящей фамилией. < . . . >

Пятница, 18 февраля.

<...> В будущие времена, в века, когда искусство станет

достоянием всего народа, обнаружится один страшный изъян в

285

творчестве Золя и Доде — они полностью лишены понимания

искусства, великого и малого, пластического и прикладного.

Вторник, 1 марта.

< . . . > Валлес нянчится со своей озлобленностью, лелеет и

холит ее, разжигает ее, никогда не расстается с ней, поддер

живает ее кипение, понимая, что без нее он уподобится тенору,

утратившему свое нижнее до.

Да, скажем прямо, когда вы пристраиваетесь к чистому ли

сту бумаги с мыслью еще неясной, зыбкой, расплывчатой, а вам

предстоит покрыть этот чистый лист черными закорючками, ко