Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

Дверь, терялся во тьме среди нагроможденных драгоценных

вещей. И в этом полумраке, в смутном и пыльном хаосе, три

прелестные женщины вели лихорадочные торопливые рас

копки, шурша, как суетливые мышки в куче обломков; они за

бирались в самые темные закоулки, немного опасаясь запач

кать свои свежие перчатки, и кокетливым движением, кончи

ком ноги, обутой в прюнелевую туфельку, слегка подталкивали

к свету куски позолоченной бронзы или деревянные

фигурки,

сваленные в груду наземь у стены.

И всегда в завершение этих поисков — какая-нибудь удачная

35

Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

545

находка, которая вручалась мне, и я нес ее, словно святые

дары, устремив глаза на носки башмаков, осторожно ступая,

чтобы не упасть. Полные первой пылкой радости от совершен

ной покупки, мы возвращались домой, и даже по спинам этих

трех женщин можно было судить, как они счастливы; время от

времени тетушка поворачивала ко мне голову и, улыбаясь, го

ворила: «Смотри, Эдмон, не разбей!»

Именно эти воскресные дни сделали меня страстным кол

лекционером безделушек, каким я был, каков есть и каким

останусь на всю жизнь».

Но не только влечением к искусству — великому и ма

лому — обязан я своей тетушке; это она привила мне вкус к

литературе. Она была женщиной трезвого ума, вскормленного,

как я уже говорил, чтением первоклассных авторов; ее речи,

произносимые милым женственным голосом, — речи философа

или художника, — среди привычных мне обывательских раз

говоров, имели огромное воздействие на мой ум, увлекали и оча

ровывали его. Я вспоминаю, как однажды она сказала по по

воду какой-то книги: «Автор добрался до самой сути» , — и эта

фраза долго жила в моей юной голове, занимая ее и заставляя

работать. Мне даже кажется, что именно из уст тетушки я впер

вые услышал слова субъективный и объективный, задолго

до того, как они стали банальными. Уже с тех времен она при

вивала мне любовь к выбору слова, слова точного, образного,

яркого, похожего, по прекрасному выражению Жубера, «на

зеркало, в котором отражаются наши мысли» *, любовь, став

шую позднее любовью ко всему хорошо написанному.

Кто знает, сколь велика может быть власть высокообразо

ванной женщины над умом ребенка, в воспитание которого она

вкладывает все свои чары. И, наконец, удивительно, я слышал,

как тетушка говорит, строит фразы, избегая банальности и по

шлости речи окружающих ее людей, — но при этом без всякого

ханжества, —

и я слушал ее с наслаждением влюбленного в му

зыку и слушающего музыку ребенка. Нет сомнения, для моего

духовного развития, формирования моих будущих способностей

она сделала во сто крат больше, чем знаменитые учителя, ко

торых мне стараются приписать.

Бедная тетушка, я снова вижу ее спустя несколько лет

после продажи дома в Менильмонтане, в один из моих первых

самостоятельных выездов из города с разрешения матери; я

вижу ее в деревенском домике, наспех снятом на месяц, потому

что она тяжело заболела, — это был забавный домик с зубчатым

карнизом, каких много в окрестностях Парижа; он лепился к

546

высокой стене, а под ним, как в глубине колодца, находился

сад. Было утро. Тетушка еще лежала в постели. Ее старая гор

ничная Флора, у которой на носу сидела круглая шишка и,

казалось, прыгала, когда дела в доме шли плохо, Флора сказала

мне, что ее хозяйка провела скверную ночь. Тетушка поцело

вала меня и сейчас же попросила горничную: «Дай мне пла

ток». Она протянула служанке платок, которым пользовалась

ночью, и я заметил, что он весь в крови, и ее худые руки ста

раются скрыть это. А потом она вспоминается мне перед отъ

ездом, в квартире на улице Транше, словно затерянная, словно

немного поблекшая среди туманных испарений лекарственных

трав.

Рассказ о пребывании госпожи Жервезе в Риме в нашем

мистическим романе совершенно совпадает с подлинной

жизнью моей тетушки. Во всей книге я только дважды отсту

пил от истины.

Нежный ребенок с ленивым умом, которого я изобразил под

именем Пьера-Шарля, умер от менингита перед отъездом своей

матери в Италию; и этому бедному своеобразному ребенку,

жизнь которого могла бы дать новую тему перу романиста,

я приписал душевную муку и нравственные страдания его

младшего брата в период религиозного безумства их матери *.

Наконец, моя тетушка умерла не при входе в приемный зал

папы, а переодеваясь, чтобы идти на этот прием.

Суббота, 3 сентября.

Порою я спрашиваю себя: не возьмет ли прикладное искус

ство верх над собственно искусством, достигнув вершин совер

шенства, например не окажется ли картина живописца ниже

какой-нибудь выдающейся литографии, не будет ли... Но я не

хочу развивать это сравнение, чтобы на мою тень не обруши