Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

«Антиопа» * написана в том желто-золотистом тоне, который

появляется на трупе перед самым разложением. Нет, право

541

же, заслуживают ли эти шедевры живописи такого литаврен-

ного звона, могут ли они равняться с произведениями литера

туры? Нет, здесь великий обман, который когда-нибудь рас

кроется.

Вторник, 30 августа.

На

днях, при чтении корректуры нового издания «Госпожи

Жервезе», мне захотелось нарисовать портрет подлинной гос

пожи Жервезе, приходившейся мне тетушкой, рассказать о

том влиянии, которое госпожа Нефтали де Курмон, эта исклю

чительная женщина, оказала на формирование моих вкусов и

наклонностей.

Когда я теперь прохожу по улице Мира, мне случается ви

деть ее совсем не такой, какая она есть; я не читаю на вывесках

фамилий Ребу, Дусе, Вевер, Ворт, а ищу ускользнувшие из па

мяти имена владельцев лавчонок и магазинов, которых теперь

уж нет, но которые существовали лет пятьдесят, шестьдесят

назад. И я удивляюсь, что не вижу на месте ювелирной Раво

или парфюмерного магазина Герлена английской аптеки, кото

рая находилась не то слева, не то справа от больших ворот дома

номер пятнадцать.

Наверху, на втором этаже, была огромная квартира, где

жила моя тетушка, под высокими потолками, вызывавшими у

меня в детстве чувство особого почтения. О моей дорогой те

тушке я сохранил память навек, как говорят в народе; я по

мню ее уложенные венцом пышные волосы, выпуклый, словно

перламутровый лоб, окруженные тенями мечтательные глаза,

заостренные черты лица, которые на всю жизнь остались юно

шески тонкими из-за чахотки; худощавую грудь, едва замет

ную под легко облегающей тканью, строгие линии тела, нако

нец, изящество ее ума, которое я в своем романе немного сбил

и перемешал с духовной красотой госпожи Бертело.

Однако, должен сказать, несколько суровая внешность этой

женщины, серьезное выражение лица, какая-то печальная

сдержанность в окружавшей ее обстановке вызывали во мне,

тогда совсем еще ребенке, робость и даже нечто похожее на

страх перед этим наполовину неземным существом.

От квартиры, где я впервые увидел тетушку, у меня в па

мяти осталось лишь одно: умывальная комната, вся заставлен

ная бесчисленными хрустальными флаконами причудливой

формы; утренний свет, отражаясь в них, расцвечивал их сап

фировыми, аметистовыми, рубиновыми отблесками и, казалось,

уносил меня, жившего

в мире «Волшебной лампы Аладина»,

542

в сказочный сад, усыпанный фруктами из драгоценных камней.

И я вспоминаю — не знаю уж при каких обстоятельствах, раза

два-три мне пришлось ночевать у тетушки, — какое физическое

наслаждение я испытывал в этой умывальной комнате, запол

ненной феерическим блеском, когда мыл до локтей руки мин

дальным молоком, — мода, которой придерживались элегантные

женщины времен Луи-Филиппа.

Через несколько лет после этого моя тетушка поселилась в

очаровательных старинных апартаментах на третьем этаже,

в конце улицы Мира, как раз на углу улицы Пти-Шан и Ван-

домской площади, апартаментах, стоивших, я думаю, по тем

временам, не менее тысячи восьмисот франков, черт

побери!

В веселой гостиной, окна которой выходили на Вандомскую

площадь, можно было видеть мою тетушку, всегда погружен

ную в чтение: над ней висел портрет ее матери во весь рост,

казавшийся портретом ее сестры — светской дамы: это было

одно из самых удачных творений Греза, которое я когда-либо

видел; в изяществе этой картины французского мастера ощуща

лось влияние кисти Рубенса. Художник, дававший ей уроки,

когда она была еще барышней, представил ее замужней женщи

ной с нежным точеным лицом и прелестной фигурой; она стоит

спиной к клавесину, одной рукой ищет аккорд, в другой держит

апельсин с тремя зелеными листиками — без сомнения, намек

на пребывание в Италии и дипломатическую карьеру, которую

сделал в этой стране отец моей тетушки...

Когда в гостиной появлялось постороннее лицо, тетушка

медленно поднимала ресницы, словно выходила из поглотившей

ее пучины чтения.

Становясь старше, я начал освобождаться от той боязни, той

робости, которую внушало мне общество тетушки, стал привы

кать к ее милой важности, к ее серьезным улыбкам, и от часов,

проведенных близ нее, я — не умея себе этого объяснить —

уносил с собой в коллеж на целую неделю впечатления более

глубокие, более прочные, более пленительные, чем те, которые

получал где-либо в другом месте.

От этой второй квартиры у меня сохранилось смутное, как

сон, воспоминание об одном обеде с Рашелью, в самом начале

ее артистической карьеры, на котором присутствовали только

Андраль, врач моей тетушки, ее брат с женой, моя мать и я;

это был обед, во время которого талант великой драматической