Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

предложил Деказу купить за сто миллионов акции на пользо

вание Суэцким каналом; эта покупка сделала бы Францию хо

зяйкой компании; но Деказ, человек совсем не глупый, отка

зался, и эти акции были переданы Англии; тем самым он по

ставил себя под подозрение.

Пятница, 15 февраля.

Ренье очень приятный человек и остроумный собеседник, но

поэт, располагающий, как мне кажется, весьма бедным набором

лирических

средств: розы и флейты, флейты и розы, а иногда —

фонтан.

605

Среда, 20 февраля.

Итак, я буду произведен в офицеры Почетного легиона!

Я спрашиваю себя, доставит ли это мне в самом деле на

стоящее удовольствие, и, право, не могу ответить на этот во

прос. Когда я думаю об этой награде, моя мысль не останавли

вается на ней, — как останавливается на тех событиях жизни,

которые приносят искреннюю радость, — и сейчас же перехо

дит к чему-нибудь другому.

Да, признаюсь, я почувствовал бы гораздо более глубокое

удовольствие, если бы талантливые актеры сыграли одну из

двух моих пьес.

Когда я перечитывал «Голуа», который только просмотрел

сегодня утром, мне попалась заметка о том, что банкет, может

быть, отложат из-за болезни Вакери, участвующего в комитете.

Надеюсь, что это не подтвердится. Такая жизнь, когда меня

ежедневно то ругают, то превозносят, приводит меня в нервное

состояние, от которого я хотел бы поскорее избавиться, чтобы

иметь возможность спокойно приняться за исправление вось

мого тома моего «Дневника» и за книгу о Хокусаи. <...>

Среда, 27 февраля.

Сегодня утром явился Роденбах и сообщил мне, что пред

ложил редакции «Фигаро» написать о банкете передовую, но

Роде ответил отказом; тогда он предложил другую статью —

о нашем с братом творчестве, но Роде отклонил и это, и в беседе,

длившейся почти три четверти часа, среди прочих мотивов

своего отказа редактор «Фигаро» привел тот довод, что я, мол,

писатель-антипатриот... что я преклоняюсь перед японцами...

что я своей деятельностью принижаю французское искусство,

искусство такой чистоты и ясности...

Этот Роде — один из самых ограниченных людей на свете,

облекающий в высокопарные фразы глупейшие мысли. Это он,

хваля Форена за рисунки, бросил ему: «Хорошо, очень хорошо,

но в ваших композициях слишком много пустых мест». Он же

сказал о Муне: «Во всем прочем, кроме роли Гамлета, он про

сто провинциальный актер!» <...>

Пятница, 1 марта.

Очаровательный

знак внимания со стороны госпожи Ро

денбах. Утром она прислала мне огромный букет роз, который

мне вручила ее белокурая малютка, сидя на руках у няни;

606

в букете — милая записка от отца: «Константен Роденбах

выражает господину де Гонкуру уважение и восхищение от

имени будущего века, в котором им обоим суждено жить».

Когда ребенка унесли, я открыл «Либр пароль» и был при

ятно поражен, обнаружив там статью Дрюмона, похожую на

его статьи времен нашего душевного согласия, где он присоеди

няет свой голос к тем, кто собирается меня чествовать. Я бла

годарю его за статью запиской, напоминаю, что Доде помнит

о нем, что он тоже должен помнить о Доде после стольких

лет дружбы и жизни бок о бок и что не могут же они так

и умереть в этой стариковской озлобленности, недостойной двух

благородных душ.

Итак, идут часы бесконечно длинного дня, в конце кото

рого предстоит столь волнующее событие, и невозможно по

этому оставаться дома, и хочется выйти и прогуляться, а глаза

ничего не видят и ноги не знают, куда идти.

Нескончаемая очередь и так плохо организованный прием,

что, прождав на лестнице сорок минут, Шолль теряет терпение

и уходит совсем. Наконец, несмотря на все усилия официанта,

который отказывается впустить меня, я смог проскользнуть на

верх, в гостиную, а Доде сразу же отправился вниз, чтобы сесть

за банкетный стол.

Меня встречают горячими, пылкими рукопожатиями, среди

множества рук — рука Лафонтена, он протягивает мне букетик

фиалок, обернутый визитной карточкой его жены, на которой

написано: Анриетта Марешаль, — роль, сыгранная ею в 1865

году *.

Идем к обеду; спускаясь одним из последних, на первом по

вороте лестницы я остановился, пораженный красотой и вели

чественным видом этого высоченного, в два этажа, великолепно

освещенного зала с искусно расставленными столами на три

ста десять кувертов, заполненного веселым шумом рассажи

вающихся гостей.

Слева от меня — Доде, справа — еще не оправившийся от

гриппа министр *, который любезно сообщает, что вчера отка

зался от обеда у президента Республики, желая поберечь себя

для моего банкета.

Переходят к десерту, Франц Журден поднимается и читает

телеграммы из Бельгии, Голландии, от «гонкуровцев» Ита

лии — Камерони и Витторио Пика — и Германии; в числе дру