Дневник. Том 2
Шрифт:
совместной работе, год за годом, где именно имело место пре
обладание старшего над младшим и где — младшего над стар
шим.
Прежде всего, два совершенно различных темперамента:
мой брат — натура веселая, увлекающаяся, порывистая, я —
натура меланхолическая, мечтательная, сосредоточенная, и —
удивительное дело — две умственные организации, получаю
щие от соприкосновения с внешним миром одинаковые впечат
ления.
Итак, в тот день, когда после занятий
перешли к литературе, мой брат, признаюсь в этом, был более
умелым стилистом, б ольшим мастером фразы, словом, в боль
шей мере писателем, чем я, тогда как я имел перед ним лишь
то преимущество, что обладал более острым взглядом, умел
лучше видеть окружавшие нас заурядные вещи и живые суще
ства, все то, что могло стать материалом для литературы —
романов, новелл, пьес.
И вот мы дебютировали; мой брат тогда был еще под влия
нием Жюля Жанена, я — под влиянием Теофиля Готье. В ро
мане «В 18...» можно почувствовать эти два плохо сочетаемые
источника нашего вдохновения, которые делают нашу первую
книгу двуголосой, написанной в двух различных манерах.
Затем следует роман «Литераторы», переизданный под на
званием «Шарль Демайи», — книга, больше принадлежащая
брату, чем мне, — об этом говорит и ее остроумие и те блиста
тельные бравурные пассажи, образцы которых он позднее даст
снова в «Манетте Саломон»; я же в основном трудился над ком
позицией этой книги и выполнял всю черновую работу.
Затем идут биографии художников и исторические книги,
619
написанные отчасти по моему настоянию и под влиянием при
родной склонности моего ума к правде прошлого или настоя
щего, — произведения, где, быть может, мой вклад был немного
больше, чем вклад брата. В дальнейшей работе происходил
сплав, слияние наших двух стилей, которые постепенно обра
зовали единый, совершенно особый, гонкуровский стиль.
В нашем братском творческом соревновании дело оберну
лось так, что мы оба постарались освободиться от того, чему
прежде поклонялись: мой брат отбросил чрезмерную пестроту
стиля Жанена, я — материальность стиля Готье. И мы приня
лись искать свой собственный стиль, желая сделать его пре
дельно современным, мужественным, конкретным, сжатым, по
строить его на латинском остове, приблизить к языку Тацита,
которым мы в то время зачитывались.
никлись отвращением к кричащим краскам, какими я вна
чале немного злоупотреблял; изображая мир материальных
вещей, мы стремились одухотворить его посредством деталей,
взятых из внутреннего мира человека.
Таково описание Венсенского леса в «Жермини Ласерте»:
«Во все стороны расходились узкие тропинки с выбоинами
и кочками, утоптанные множеством ног. Между ними кое-где
виднелись полянки, поросшие травой, — но травой измятой, ис
сушенной, пожелтевшей и мертвой, растрепанной, как под
стилка в хлеву; соломенного цвета стебли, оттененные унылой
зеленью крапивы, окутывали кустарник... Далеко друг от друга
стояли корявые, приземистые деревья: чахлые вязы с серыми
стволами в желтоватом лишайнике... и карлики дубки, объ
еденные гусеницами так, что их листья напоминали кружево...
Этот поникший, заморенный лес, покрытый серой пеленой
пыли, налетавшей с проезжих дорог... В ветвях никто не пел,
по жесткой земле не ползали насекомые... Вот таким же пыль
ным и душным был когда-то Булонский лес: общедоступный,
пошлый, почти лишенный тени уголок у ворот столицы, куда
валом валит простонародье, — не лес, а карикатура, весь усеян
ный пробками, прячущий в зарослях арбузные корки и пове
сившихся горемык» 1.
И вот, в работе над нашими книгами мы постепенно при
шли к тому, что мой брат взял на себя главным образом руко
водство стилем, я же — общим замыслом произведения. Порой
ему бывало лень искать, добиваться, выдумывать, он как бы
1 Отрывок из «Жермини Ласерте» дается в переводе Э. Л. Ли-
нецкой. ( Прим. ред. )
620
не снисходил до этого, но он умел находить более удачные де
тали, чем я, — когда хотел постараться. Быть может, — ведь он
уже страдал печенью и пил виши, — это было началом умствен
ного переутомления? К тому же он всегда испытывал отвращение
к слишком большой плодовитости, к книжному изобилию, как
он выражался. Он постоянно твердил: «Я рожден, чтобы за всю
жизнь написать один маленький томик в двенадцатую долю
листа в духе Лабрюйера, и ничего больше, кроме этого то
мика». Только из нежности ко мне он до конца своих дней не
прекращал сотрудничества со мною, и лишь, горестно вздыхая,
бросал: «Как, еще один том? Нет, в самом деле, не слишком ли
много мы написали этих томов в четвертую, восьмую, восем
надцатую долю листа?» И порою, думая об этой навязанной