Дневник. Том 2
Шрифт:
< . . . > Приходил Бракмон, совершенно подавленный сего
дняшним грозовым днем. Он очень похудел, осунулся, жалу
ется, что теперь вынужден прилагать усилия, чтобы гравиро
вать или написать письмо, и, дотрагиваясь до лба, говорит, что
у него творится что-то непонятное с головой.
Он возвращается в Севр, очень счастливый, очень доволь
ный тем, что нашел у Саго титульные листы романов 1830 го
да — две небольшие совершенно пустячные
Жоанно, которые он называет маленькими шедеврами.
И, уже закрывая дверь, он бросает мне с бульвара: «Вы ви
дели «Соборы» Моне? Это небольшие сгустки желтой, голубой,
розовой грязи... но издали это превосходно!» <...>
Пятница, 31 мая.
< . . . > Мои исследования по японскому искусству навлекли
на меня в данное время неприязнь многих лиц. Директор «Фи
гаро», этот балбес, обвинивший меня в антипатриотизме, к со
жалению, не одинок. От продавца гравюр, которого я не имею
чести знать, я получил письмо, и вот что он пишет по поводу
моей заметки о саксонском фарфоре в последнем выпуске «Дне
вника»: «Неужели ваше увлечение японизмом заставило вас
позабыть, что все мастера, работавшие при саксонском дворе,
были французами?» Я не удержался и позволил себе поддеть
его: «В таком случае, сударь, соблаговолите объяснить мне,
почему изделия из саксонского фарфора совершенно не похожи
на изделия из севрского фарфора?» < . . . >
612
Вторник, 4 июня.
Глядя из глубины моего сада на свечные огарки, которые
мерцают в синеве ночного неба и являются целыми мирами, я
спрашиваю себя, нет ли во всех этих мирах своих Гомеров,
своих Александров, Фидиев, Праксителей, Христов, Наполео
нов, и не заполнено ли беспредельное пространство Вселенной
таким количеством славы, что не стоит и труда приносить себя
в жертву ради того, что встречается гораздо чаще, чем принято
думать на нашей планете.
Четверг, 20 июня.
На кладбище... Неужели уже двадцать пять лет, — целых
четверть века, — как я с ним разлучен?
Обратный путь на переполненном до отказа пароходе, негде
присесть, хотя бы край скамьи, но вдруг какой-то пассажир,
потеснившись, усаживает меня рядом с собой. На мое «спа
сибо» он отвечает, любезно улыбаясь: «Это мне следует благо
дарить вас за то, что вы открыли мне глаза, помогли про
зреть... Прежде для меня существовало только античное искус
ство, а вы внушили
Не называя своего имени, он до самого Пасси беседует со
мной, и его своеобразные суждения выдают в нем знатока,
профессионала; так, например, он утверждает, что только в
эпохи невежества, когда невозможен эклектизм, было создано
все великое, отмеченное вдохновеньем в искусстве, тогда как
в эпохи всеобщей осведомленности царит и всеобщее равно
душие.
Суббота, 22 июня.
<...> По существу, во французском монологе Бомарше под
легкой и забавной формой скрывается столько же философии,
сколько в книжном монологе скандинава Ибсена.
Воскресенье, 23 июня.
Позабавил меня сегодня утром Бауэр своим отрывком о
Сострадании в литературе, открытие которого он целиком при
писывает русским *, забывая, однако, что немало сострадания
есть и в «Жермини Ласерте». < . . . >
Четверг, 11 июля.
В настоящее время Наполеон меня больше не интересует —
слишком уж он выявлен во всех отношениях, слишком осве
щен с разных сторон.
613
Нужно, чтобы в жизни выдающейся исторической личности
были скрытые уголки, никому не ведомые моменты, дни,
ускользающие от разысканий ученых, и я сильно опасаюсь,
что Массон и другие лица, фанатически преданные памяти На
полеона, оказали этому великому деятелю самую скверную
услугу.
Среда, 24 июля.
В моем возрасте испытываешь немалое облегчение, когда
книга твоя почти написана и, на худой конец, ее смогут издать
после твоей смерти. Вот уже мой «Хокусаи» сбит, разделен на
главы, ждет, чтобы пронумеровали его страницы, и нуждается
лишь в кое-каких дополнениях, для чего мне придется загля
нуть в парижские художественные коллекции. <...>
Пятница, 2 августа.
Я в самом деле покушаюсь написать мстительное преди
словие к последнему тому моего «Дневника». <...>
Среда, 7 августа.
Эта слава, перед которой молодое поколение ползает на
четвереньках, эта слава, созданная одним лишь «Послеполу
денным отдыхом фавна» *, смысл которого по прошествии два
дцати лет все еще не установлен толкователями и тщательно
сохраняем в тайне автором, хитрейшим сфинксом, — не являет