Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

так это иезуитство, — и никогда еще ни одно слово не употреб

лялось так метко — иезуитство правителей, которые, поставив

над этим бесчестящим нас договором слово Конвенция вместо

слова Капитуляция, надеются, как злобные и трусливые мо

шенники, скрыть от Франции размеры ее бедствий и ее позора!

Забыли упомянуть Бурбаки в условиях перемирия *, которое

должно быть перемирием

для всех! А пункт о вскрытии писем!

И сколько еще постыдного скрывают от нас люди, которые вели

переговоры, — но история постепенно сорвет все покровы! Ах,

неужели у француза поднялась рука подписать это? И они еще

гордятся тем, что им поручили быть тюремщиками и кормиль

цами своей собственной армии! Что ж, это на них похоже! Зна

чит, они не поняли, что эта кажущаяся мягкость — ловушка

Бисмарка? Запереть в Париже сто тысяч человек *, распущен

ных и деморализованных поражением, в условиях голода, кото

рый будет длиться до тех пор, пока не подвезут продовольст

вие, — разве не значит это почти наверняка обеспечить себе по

вод вступить в Париж?

В газете, где напечатаны условия капитуляции, я прочел

о возложении на короля Вильгельма короны германского им

ператора; церемония происходила в Версале, в Зеркальной

галерее *, невзирая на присутствие во дворе каменного Людо

вика XIV. Это, пожалуй, конец величия Франции.

Среда, 7 февраля.

Странная процессия — толпа людей, мужчин и женщин,

возвращающихся с моста Нейи. Все гнутся под тяжестью меш

ков, несессеров, сумок, раздувшихся от всевозможных съестных

припасов. Встречаются буржуа, которые несут на плече связку

112

из пяти-шести кур, для равновесия перекинув на спину двух-

трех кроликов. Я замечаю элегантную дамочку, несущую кар

тошку в кружевном носовом платке. И ничто не может быть

красноречивее того счастья, я сказал бы даже — той нежности,

с какою все эти люди прижимают к себе четырехфунтовые

буханки хлеба, того прекрасного белого хлеба, которого так

долго был лишен Париж.

Сегодня вечером у Бребана разговор, оставив политику,

перешел на искусство, и Ренан начал с того, что объявил: пло

щадь Святого Марка — это ужас. Когда Готье и все мы возму

тились, Ренан стал утверждать, что для суждений об искусстве

необходимо рациональное начало, ничего-де другого не тре

буется, — и подобную дичь он нес при всех.

Что за жалкий человек; он выказывает себя полным тупи

цей,

как только заговорит о вещах, которые не входят в круг

его познаний! Я перебиваю и спрашиваю в упор, может ли он

нам сказать, какого цвета обои в его гостиной. Мой резкий во

прос смущает его, приводит в замешательство. Он не в состоя

нии ответить. И мы даем ему понять, что, по нашему мнению,

для суждений об искусстве глаза еще более необходимы, чем

рациональное начало.

Все эти дни, снедаемый какой-то внутренней яростью про

тив моей страны, против ее правительства, я прячусь от всех,

запираюсь у себя в саду, пытаясь одуряющей работой убить

свою мысль, свои воспоминания, свои представления о буду

щем, не читаю больше газет и избегаю людей, располагающих

информацией.

Отвратительное зрелище являет собой Париж, кишащий

мобильными гвардейцами, которые слоняются, праздные и ра

стерянные, похожие на тех ошалевших от испуга зверей, что

бродили в начале войны по Булонскому лесу. Еще более отвра

тительное зрелище — щеголеватые офицеры, обсевшие столики

кофеен на Бульварах и всецело поглощенные какими-нибудь

пустяками — тростью, купленной нынче утром, чтобы постукать

ею по асфальту. Эти мундиры, отнюдь не покрывшие себя сла

вой, показываются слишком часто — им не хватает скромности.

Суббота, 11 февраля.

Париж начинает получать мясо и другую провизию; только

у парижан совсем нет ни угля, ни дров, чтобы все это приго

товить.

8 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

113

Воскресенье, 12 февраля.

Я поднимаюсь к Готье — он бежал из Нейи в Париж и посе

лился на улице Бон, на шестом этаже, в квартире рабочего.

Проходя через маленькую комнату, вижу его двух сестер —

они сидят на подоконнике и, в своих обносках, со своими се

дыми космами и полосатыми платками, похожи на парок Цент

рального рынка.

В мансарде, где живет Тео, заполняющий всю ее дымом

своей сигары — настолько она тесная и низкая, — стоит кровать

с грязными одеялами, старое дубовое кресло, соломенный стул,

на котором, потягиваясь, устраиваются тощие, изголодавшиеся

кошки — какие-то тени кошек. На стене косо висят два-три

эскиза, а в углу на некрашеных досках пола навалены какие-то

книги, брошенные туда впопыхах.

Тео дома, он в красной четырехугольной венецианской шапке,