Дневник. Том 2
Шрифт:
политика, и я жду, пока кончатся речи.
Возвращаемся. Кажется, восстание торжествует победу и
овладевает Парижем; национальных гвардейцев становится все
больше, и повсюду высятся баррикады, а наверху торчат шаль
ные мальчишки. Экипажи не ездят, лавки закрываются. Любо
пытство приводит меня на площадь Ратуши, где ораторы, обра
щаясь к жидкой толпе, призывают казнить предателей. Непо
далеку, на набережной, муниципальные гвардейцы в тучах
пыли
118
нальные гвардейцы на улице Риволи заряжают свои ружья, а
уличные мальчишки с гиканьем и криками атакуют казармы
за Ратушей, забрасывая их камнями. На обратном пути я по
всюду встречаю кучки людей, они кричат: «Да здравствует
Республика!» На тротуарах тут и там стоят зеваки, обсуждая
расстрел Клемана Том а и Леконта *.
Обедаю у «Братьев-провансальцев» под оглушительные пат
риотические крики и, к своему великому изумлению, выйдя из
ресторана, наталкиваюсь на очередь в театр Пале-Рояля.
Воскресенье, 19 марта.
Сегодняшние утренние газеты подтверждают расстрел Кле-
мана Тома и генерала Леконта.
Я устал быть французом; во мне зреет смутное желание по
искать себе другую родину, где мысль художника может течь
спокойно, где ее не тревожат каждую минуту глупая агитация
и бессмысленные конвульсии всесокрушающей толпы.
Вокруг меня в вагоне говорят о том, что армия полным
ходом отступает в Версаль, а Париж во власти восставших.
На улице Комартен Нефцер, у которого я спрашиваю, каков
состав нового правительства, бросает мне: «Вы получите
Асси!» — и его бородавчатое лицо выражает странное оживле
ние, словно его радуют наши несчастья.
На лицах парижан — какое-то отупение; люди стоят куч
ками и, задрав головы, сквозь просветы в улицах Лепелетье и
Лаффит, разглядывают Монмартр и стоящие там пушки. Встре
чаю Гюго, он ведет за руку внука, сынишку Шарля, и говорит
своему приятелю: «Я думаю, что было бы разумно немного под
крепиться!»
Наконец на бульваре Монмартр я обнаруживаю расклеен
ные списки нового правительства * — имена настолько незнако
мые, что все это кажется мистификацией. После Асси наименее
незнакомое имя — Люлье, общеизвестно, что он сумасшедший.
Этот список означает для меня окончательную гибель респуб
лики во Франции. Плачевен был уже опыт 1870 года, который
делался сливками общества, а нынешний, предпринятый подон
ками, будет концом этой формы правления. Республика — это,
конечно же, прекрасная греза великих умов,
великодушно, бескорыстно, но она неосуществима при низких
и дурных страстях французской черни. Для этой черни Свобода,
Равенство, Братство могут означать только порабощение и ги
бель высших классов.
119
Встречаю Бертело, которого последние события словно при
давили к земле и сделали горбатым. Он приводит меня в ре
дакцию «Тан», где мы оказываемся совсем одни и под грохот
печатной машины оплакиваем судьбу агонизирующей Фран
ции. То, что происходит ныне, совершающиеся насилия, — это
шанс для самых крайних элементов из числа сегодняшних побе
дителей, шанс для графа де Шамбор. Бертело к тому же опа
сается голода. Он только что совершил поездку по департаменту
Бос, — там почти не осталось лошадей, и все поля теперь засе
яны ячменем.
Я направляю свои стопы к Ратуше. Какой-то человек, раз
махивая брошюрой, выкрикивает: «Трошю пойман с поличным
и разоблачен!» Разносчик «Авенир насьональ» громко возве¬
щает: «Арест генерала Шанзи».
Набережная и две широкие улицы, ведущие к Ратуше, пе
рекрыты баррикадами, перед которыми стоит заслон из нацио
нальных гвардейцев. Отвращение охватывает при виде их глу
пых и мерзких лиц; эти торжествующие и пьяные физиономии
словно излучают беспутство. Каждую минуту кто-нибудь из
них, сдвинув кепи набекрень, выходит из приоткрытой двери
кабачка — только в питейных заведениях идет сегодня торговля.
Вокруг баррикад — сборище уличных диогенов и тучных обыва
телей сомнительного рода занятий, они стоят об руку со своими
женами и покуривают глиняные трубки.
На башне Ратуши красный флаг, а внизу, позади трех пу
шек, копошится вооруженный плебс.
На обратном пути я подмечаю на лицах встречных прохо
жих какое-то растерянное равнодушие, иногда — грустную
иронию, а чаще всего подавленность, и вижу воздевающих в
отчаянии руки пожилых людей, которые говорят понизив го
лос и благоразумно озираются.
Понедельник, 20 марта.
Три часа утра. Меня разбудил набат, зловещий гул, кото
рый я уже слышал в июньские ночи 1848 года. Громкий скорб
ный плач большого колокола собора Парижской богоматери
господствует над звоном всех городских колоколов, этот голос —
ведущий в общем сигнале тревоги, но и его заглушают челове
ческие вопли. Кажется, призывают к оружию.
Как опрокинуто все людское предвидение! И как, должно