Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

всюду кипит волнение, и при всем том я вижу, как защитники

105

Парижа преспокойно рассматривают фотографии в стереоскоп.

На улице Риволи мы узнаем, что все уже кончилось. Мимо нас,

сопровождаемый эскортом драгун и егерей, быстро проезжает

генерал Винуа.

И в то время, как пехотинцы из Пюто поднимаются по улице

Риволи, взвалив на себя куски садовых решеток, по набережной

в сторону Ратуши проезжают пушки.

Вечером вид Бульвара

напоминает самые тяжкие револю

ционные дни. Споры, готовые вот-вот перейти в драку. Париж

ские мобили обвиняют «людей Трошю» в том, что те стреляли

в них без всякого повода. Женщины кричат, что истребляют

народ. Все это — последние предсмертные судороги.

Вторник, 24 января.

<...> У Бребана в небольшой прихожей, ведущей в зал, где

мы обычно обедаем, на кушетке и в креслах сидят люди с по

давленным, рассеянным видом и вполголоса говорят о печальных

событиях, случившихся сегодня и ожидающих нас завтра.

Возникает вопрос, не сумасшедший ли Трошю. По этому по

воду Бертело заявляет, что он видел напечатанное, но не рас

клеенное воззвание к мобильной гвардии, где означенный

Трошю говорит о боге и пресвятой деве, как мог бы говорить ка

кой-нибудь мистик...

В углу кто-то замечает, что самое большое преступление этих

двух людей — Трошю и Фавра — заключается в том, что, в душе

будучи с самого начала пораженцами, они тем не менее своими

речами и воззваниями внушали большинству людей надежду,

уверенность в освобождении, уверенность, которой они не раз

рушали до последнего момента. «А это, — заговорил Дюме-

ниль, — таит в себе опасность. Если капитуляция будет под

писана, еще неизвестно, примут ли ее мужественные люди

Парижа». Ренан и Нефцер в знак отрицания мотают головой.

«Обратите внимание, — вам говорят не о революционных эле

ментах, а об элементах энергичных, гражданственных, о людях,

которые сражались в маршевых ротах и хотят сражаться, о тех,

кто не может ни с того ни с сего безоговорочно согласиться на

сдачу своих ружей и пушек».

Дважды объявляли, что обед подан, но никто этого не слы

шал. Бертело рассказывает о своей стычке с Ферри, этим чудо

вищным идиотом. Он имел наглость следующим образом отве

тить Бертело, когда тот посетовал, что очереди за хлебом вы

страиваются в местах, где падают снаряды, и что несчастные

106

женщины подвергаются большой опасности: «Ну так пусть не

становятся в очередь!»

Садимся за стол. Каждый достает

свой хлеб. Кто-то говорит:

«Знаете, как Бауэр окрестил Трошю? Оливье на коне!» *

Суп съеден. Бертело излагает истинные причины пораже

ния: «Нет, дело вовсе не в превосходстве артиллерии, как у нас

писали; я назову вам настоящую причину. Вот она. Когда ка

кой-нибудь прусский штабной начальник получает приказ дви

нуть войска в такой-то пункт в такой-то час, он берет карту,

изучает местность, ее рельеф, высчитывает время, которое пона

добится каждому полку, чтобы проделать ту или иную часть

пути. Если он видит возвышенность, он берет... — какой-то ин

струмент, название его я забыл, — и вычисляет, какова будет

задержка. В результате, отправляясь спать, он знает уже десять

путей, по которым в назначенный час двинутся войска. Что же

до нашего, французского штабного офицера, то он ничего подоб

ного не делает; вечер он, как обычно, проводит в развлечениях,

а наутро, прибыв на место сражения, вопрошает, подошли ли

уже войска и какой пункт надо атаковать. С самого начала

кампании — и в этом причина наших неудач, от Виссембурга

до Монтрету — мы ни разу не могли сосредоточить войска в

заданном месте, в назначенный час».

Вносят баранье жаркое.

— О! — заявляет Эбрар, — в следующий раз нам подадут

пастуха! Эта баранья вырезка не что иное, как отменная со

бачья вырезка.

— Собачья? Вы говорите, что это собачье мясо? — воскли

цает Сен-Виктор плаксивым голосом раздраженного ребенка. —

Гарсон, скажите, ведь это не собачина?

— Но вы уже третий раз едите здесь собачину!

— Нет, это неправда. Господин Бребан порядочный чело

век, он бы нас предупредил... Собачина, это же нечистое мясо! —

произносит он с комическим ужасом. — Конину — пожалуйста,

но собачину — ни за что!

— А я никогда еще не ел такой хорошей баранины, — гово

рит Нефцер с набитым ртом. — Вот если бы Бребан подал вам

крысятину... Мне приходилось ее есть — очень вкусно. Будто

смесь свинины с куропаткой.

Во время этого разговора Ренан, казавшийся встревожен

ным, озабоченным, бледнеет, зеленеет, бросает свой пай на стол

и выскакивает из комнаты.

— Вы знаете Винуа? — спрашивает кто-то у Дюмениля. —

Что это за человек и что он станет делать теперь?

107

— Винуа — хитрец; полагаю, что он ничего не станет де

лать... он станет жандармом!

За сим следует атака Нефцера на журнализм и журнали