Дневник. Том 2
Шрифт:
годаря всемогуществу мелкой газетки, Жэм-сын, этот распут
ный карлик, имеет больше шансов пристроить свою пьесу во
Французский театр, чем Флобер, а Вольф — другое ничтожест
во, физическое и духовное, — скорее находит издателя, чем я.
Последним из последних — первые роли; кажется, будто наше
время придумало себе грандиозную потеху. <...>
Среда, 17 июля.
< . . . >
ного права, провозглашенная в пору расцвета цивилизации на
родом, который считает себя цивилизованнее других, — эта фор
мула часто приходит мне на ум. Я спрашиваю себя, как случи
лось, что все писатели, все таланты, все силы негодования не
восстали против этой кощунственной аксиомы? Как случилось,
что все идеи справедливости, посеянные в мире античными фи
лософами, христианством, порожденные самой древностью мира,
не возмутились против этого державного провозглашения бес
правия? Как случилось, что не вспыхнуло восстание мысли про
тив этого вторжения дарвинизма в современное, а быть может,
и будущее устройство человечества? Наконец, как случилось,
что все языки Европы не объединились в манифесте человече
ской совести против этого нового варварского кодекса наций?
Вторник, 23 июля.
Один из министров Тьера так определил политику своего
шефа: «Это политика квартиранта, который не хочет занимать
ся серьезным ремонтом».
Заходит разговор о Жюле Симоне. Слово берет Эрнест Пи-
кар. В намеках, в дипломатических недомолвках посла можно
уловить ту неприязнь с оттенком презрения, которую министр
народного просвещения вызвал у коллеги своим ханжеством.
162
Пикар рисует нам его роль в правительстве Национальной
обороны. Сидя в кресле, в укромном уголке, поодаль от стола
заседаний, он прятался в тень, не принимая никаких решений,
не высказываясь ни по одному вопросу, не компрометируя себя
никаким резким суждением; он подлаживался ко всем пар
тиям и воздерживался от каких бы то ни было случайных ша
гов. «Жюль Симон, — заключает Пикар, — в сущности говоря,
по натуре священник, ему не хватает только тонзуры».
Суббота, 3 августа.
Уезжаю из Парижа в Баварию, где проведу месяц в Бавар
ском Тироле, у Эдуарда де Беэн.
Воскресенье, 18 августа.
Честное слово, все умы во Франции свихнулись и никто уже
не мыслит логически!
Я слышал, как аббат — воспитатель детей Эдуарда, очень
честный католик, весьма
щенника, — сказал, что все еще можно будет поправить, если на
папский престол сядет революционер!
Пятница, 23 августа.
Вчера вечером Эдуард удивил нас, сказав: «Подумайте, уже
полночь!» Никогда еще в маленькой гостиной его шале не за
сиживались так поздно.
Зашел разговор о романе. Г-жа де Беэн подчеркнула, что ее
не интересуют сверхдраматические переживания светских жен
щин, которые описывает Фейе; с гораздо большим интере
сом она прочитала бы этюды о мужчинах, о женщинах, о евро
пейских семьях — наблюдения, подобные тем, которые уда
лось сделать ей самой в ходе дипломатической карьеры ее
мужа.
— Да, — ответил я ей. — Мне понятен ваш вкус. Романы, ко
торые мы — мой брат и я — собирались писать в будущем, были
бы как раз такими романами, о каких вы мечтаете. Но вы дол
жны знать: чтобы эти романы — эти произведения науки о че
ловеке, без дешевого драматизма, какого не бывает в жизни, —
получились цельными, требуются годы и годы совместной жизни
с людьми, которых собираешься описать, — ведь нельзя выду
мывать ничего такого, что не соответствовало бы их неповто
римому своеобразию. Между тем романы, которые разрастаются
11*
163
вокруг рассказа о приключении — рассказа развернутого, с при
бавлениями, усложненного, драматизованного, — могут быть на
писаны за два-три месяца, как это делает Фейе. < . . . > .
Вторник, 27 августа.
Скелет человека, в натуральную величину, сидящий верхом
на льве и отбивающий на его голове время бедренной костью, —
таковы старинные часы, останавливающие и приковывающие к
себе ваш взгляд среди всякого хлама, нагроможденного в На
циональном музее *.
Изящный поворот этого зеленоватого, словно тронутого тле
нием, торса предвосхищает движение, которому надлежит отче
канить время, и кажется, будто видишь его, несмотря на пол
ную неподвижность всадника; правая нога скелета с костистой
ступней, застыв в напряжении, подгоняет неторопливого ска
куна; наклоном головы мертвец как бы приветствует вас. Ана
томическая точность, естественность, грация этой загробной
скачки; наконец, изысканность, филигранная тонкость, правдо
подобие деталей этого всадника-трупа, контрастирующие с вар
варской грубостью, наивной монументальностью, детской фан