Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

Хорошо чувствовать признание твоего таланта, ощущать,

как вокруг твоего произведения создается благоприятное, во

сторженное, почтительное общественное мнение. Боюсь все же,

что признание это приходит несколько поздно, чтобы можно

было им пользоваться долго.

Среда, 8 декабря.

Сегодня вечером Поплен, на основании мнений, высказан

ных в обществе, которое можно было бы считать самым интел

лектуальным в Париже, совершенно

справедливо говорил, что

людей ценят только по их официальному положению: худож

ников — когда они получают ордена, литераторов — когда они

становятся академиками. Затем, напомнив о реплике, брошен

ной нам принцессой на обеде у нее: «Ну, я вам поверю, когда

вы составите словарь, который получит награду Академии», —

он добавил, что в светском обществе ни у кого — будь то муж

чина или женщина — он не встречал достаточного ума или сме

лости, чтобы иметь собственное суждение о произведениях

искусства. < . . . >

Среда, 15 декабря.

Сегодня вечером Рауль Дюваль за обедом у принцессы гово

рил о необычайном и постыдном компромиссе: герцог де Бройль

обещал Жюлю Симону свой голос при баллотировке его канди

датуры в Академию с условием, чтобы Жюль Симон отдал свой

голос за него на выборах в сенат.

Пятница, 24 декабря.

Выставка Бари.

Бари — весьма посредственный ваятель человеческого тела.

Под его резцом облик женщины принимает карикатурный

вид, — какой имела бы подлинная античная статуя, скопирован-

14*

211

ная Домье. Как мастер орнамента, он погряз в ампире, в хо

дульности, он рожден, чтобы украшать питейные заведения.

Бари истинно талантлив лишь в изображении животных, и

притом — только крупных хищников. Ему первому удалось пе

редать трепетную настороженность их отдыха; спокойное выра

жение силы и стремительности в игре напряженных, могучих

мускулов; упругий изгиб тела, натягивающий шкуру при

ходьбе; замирание крадущегося зверя перед прыжком; он пер

вым сумел показать скучающее спокойствие царя зверей.

Как акварелиста, мне кажется, его захвалили. Слишком чув

ствуется, что на лист бумаги с наброском серых скал Фонте-

небло перенесены зарисовки хищников, сделанные в зоологиче

ском саду.

Однако некоторые из этих акварелей, где изображены тя

жело обвившиеся вокруг гигантских засохших деревьев удавы,

озаренные мертвенно-бледным светом молнии, — созданы коло

ристом, исполненным чувства драматизма.

Понедельник, 27

декабря.

Сегодня вечером я обедаю у Гюго.

В восемь часов он появляется в сюртуке с бархатным ворот

ником; вокруг шеи небрежно повязан белый фуляр. Он опу

скается на диван около камина и говорит, что хочет впредь вы

ступать в Национальном собрании в роли примирителя, что он

не принадлежит к умеренным, так как их идеалы для него

неприемлемы, но что он чувствует себя человеком умиротво

ренным, человеком, познавшим жизнь и лишенным честолю

бия. Тут приходит Сен-Виктор с Даллозом и представляет его

присутствующим. Директор «Монитера» * сразу же начинает

излагать свои убеждения прогрессивного консерватора и,

сравнивая себя с шагающей ногой, делает движение вперед, но

при этом, плохо опершись на ногу, оставшуюся позади, едва

не падает и жалким образом запутывается в своей речи, рас

считанной на то, чтобы ошеломить слушателей. Этот человек —

какая-то клоака всех прописных истин подлунного мира и всех

стародавних шаблонов прессы.

Переходим в столовую. Обед очень напоминает те обеды,

которые устраиваются сельским кюре для епископа. Подают

фрикасе из кролика, затем ростбиф, после которого появляется

жареный цыпленок. За столом сидят Банвиль, его жена и сын,

Даллоз, Сен-Виктор, госпожа Жюльетта Друэ и жена Шарля

212

Гюго между своими детьми * — бесенком-девочкой и кротким

мальчиком с красивыми бархатистыми глазами.

Гюго в ударе. Он ведет разговор в добродушном и приятном

тоне и сам увлекается тем, что рассказывает, время от времени

прерывая свою речь двойными раскатами звонкого смеха. «Под

линная ненависть, — говорит он, — существует только в обла

сти литературы. Ненависть в области политики — ничто. В идеи

этого рода люди не вкладывают такой убежденности, как в ли

тературные доктрины, которые являются одновременно и созна

тельно принятым credo 1, и порождением темперамента». Но тут

он сам перебивает себя и замечает: «Впрочем, нас в этой ком

нате пятеро, и наши убеждения совершенно различны; а все же

я уверен, что мы относимся друг к другу лучше, чем Эмманюэль

Араго — ко мне!»

Затем Гюго говорит об Академии. Он набрасывает красоч

ный и остроумный портрет Руайе-Коллара: