Дневник
Шрифт:
Четверг
Сегодня после завтрака дискуссия (г-жа Верена, Дусь, Яцек и я), начало которой положил мой тезис, что человек верхом на коне — чудачество, посмешище и оскорбление эстетического чувства. В этом Акрополе коневодства он прогремел кощунственным громом.
Я сказал, что животное рождается не для того, чтобы таскать на себе другое животное. Человек на коне столь же странен, как и крыса на петухе, курица на верблюде, обезьяна на корове, собака на буйволе. Человек на коне — это скандал, нарушение природного порядка, насилующая искусственность, диссонанс, уродство. Они сослались на произведения скульпторов, обожающих человека конного. Я рассмеялся им в лицо. Статуи! Искусство всегда придерживалось правил хорошего тона — оно почти
Мы дискутировали во время утренней прогулки, а шестьдесят чистокровных коней, пасшихся на лугу, обратили к нам свои мягкие теплые глаза. И тогда я обрушился на конную езду. Наслаждение? Приятная и красивая забава? Ха-ха-ха! Поскакивать на скотинке вверх-вниз с ногами враскорячку, колотясь задницей о хребет, имея под собой топорно-глупое быдло, на которое так трудно влезть, да и слезть непросто, которым практически невозможно управлять? «Нестись» на нем со скоростью велосипеда? Или всё повторять и повторять один и тот же стотысячный скачок через препятствие, и это на животном, которое абсолютно неспособно скакать? Бороться с этой отчаянной конской неспособностью, которую никогда нельзя по-настоящему преодолеть? Но ведь эти пресловутые наслаждения — это чистый атавизм! Когда-то конь действительно был полезным, он определял место человека в обществе, человек с высоты коня господствовал над другими, конь был богатством, силой, гордостью всадника. С тех допотопных времен остался в нас культ конной езды и обожание четвероногих, ставших теперь пережитком. Вы механистически повторяете восхищение предков ваших и отбиваете свое седалище ради поддержания мифа!
Чудовищность моего святотатства дико прокатилась от одного конца горизонта до другого. Бледный, глядел на меня хозяин и слуга шестидесяти породистых скакунов.
Четверг
Коровы.
Когда я прохожу мимо стада коров, они поворачивают ко мне свои головы и не спускают глаз до тех пор, пока я не пройду. Так же, как и у Руссовичей в Коррьентес, но тогда я не переживал из-за этого, а вот теперь, из-за «коровы, которая увидела меня», эти взгляды мне кажутся видящими. Травы и злаки! Деревья и поля! Зеленая суть мира! Я погружаюсь в этот простор, как будто отрываюсь от берега, и меня окутывает действительность, состоящая из миллиардов существ. Живая пульсирующая материя! Роскошные заходы солнца, сегодня раскинулись два бело-кофейно-бурых острова с горами и башнями из сверкающих сталактитов, и все — в рубиновой короне. Потом острова слились, создавая залив мистической лазури, столь чистой, что я почти что поверил в Бога, — а потом над самым горизонтом наступило сгущение темноты, и посреди бурых выпуклостей, захвативших весь небосклон, осталась лишь одна светящаяся точка, пульсирующее сердце блеска. Осанна! Мне не очень хочется писать об этом, столько заходов уже описано в литературе, особенно в нашей.
Но дело совсем в другом. Корова. Как мне вести себя по отношению к корове?
Природа. Как мне вести себя по отношению к природе?
Иду себе по дороге, вокруг пампа — и чувствую, что во всей этой природе я — иностранец, я в моем обличьи… чужой. Угрожающе иной, отличающееся созданье. И я вижу, что польские описания природы, равно как и все прочие, ни на что не годятся в ситуации резкого противостояния моего человеческого начала и природы. Противостояния, требующего разрешения.
Польские описания природы. Столько мастерства в них вложено — и какой бездарный результат. Столько уже времени мы нюхаем эти цветы, растворяемся в закатах, погружаем лицо в свежую листву, вдыхаем утренние зори и поем гимны в честь создателя, придумавшего эти чудеса? Но это распластывание перед природой, коленопреклонение, повсеместное и возвышенное нюхание цветов лишь отдаляет нас от самой острой человеческой истины — а именно от того, что человек неестественен, он противоестественен, анти-природен.
Если тот народ, к которому я принадлежу, когда-нибудь почувствует, что по сути своей он отличается от коня, то только потому, что учение Церкви говорило ему о бессмертной человеческой душе. Но кто создал эту душу? Бог. А коня кто
Подхожу к концу эвкалиптовой аллеи. Темнеет. Вопрос: будучи лишен Бога, я становлюсь ближе к природе или дальше от нее? Ответ: дальше. И противостояние между мной и природой становится без него не поддающимся восполнению, здесь нет места для апелляции к какому-то высшему суду.
Но даже если бы я уверовал в Бога, то и в этом случае католическая позиция по отношению к природе была бы невозможной для меня, поскольку она противоречила бы всему строю моего сознания, всем моим чувствам — и всё из-за взглядов на проблему боли. Католицизм пренебрегал всеми созданиями, кроме человека. Трудно представить себе более олимпийское безразличие к «их» боли — «их», т. е. животных и растений. Человеческая боль для католика имеет смысл — подлежит освобождению, исцеленью; поскольку человек наделен свободой воли, то боль — наказание за грехи, а будущая жизнь воздаст за притеснения в жизни настоящей. А конь? А червяк? О них забыли. Их мучения лишены справедливости — голый факт, зияющий абсолютом отчаяния. Опущу сложную диалектику теологических доктрин. Я говорю о рядовом католике, который ходит в блеске справедливости, выделяющей ему все, что полагается, и остается глухим к безмерной бездне той, другой боли — неоправданной. Пусть мучаются! Его это не касается. Ведь у них нет души. Пусть мучаются — все равно бессмысленно. Да, трудно найти науку, которая была бы обеспокоена миром вне человека — и как здесь удивляться, что она нас ввергла в то состояние блаженного неведения и святой наивности по отношению к природе, которое проявляется в сплошь идиллических описаниях восходящего или заходящего солнца.
Пятница
К этим низам, к конфронтациям с конем, жуком, растением, меня толкает мое стремление «ассоциироваться с низшим». Если я пытаюсь установить зависимость высшего сознания от низшего в мире людей, если я хочу связать зрелость с незрелостью, разве не должен я в таком случае спуститься еще ниже по лестнице видов? Охватить всю шкалу в нижнем диапазоне?
Но мною овладевает апатия… Призн а юсь — это мне наскучило. Не хочется даже думать об этом. Я не просто не люблю, можно даже сказать не выношу выходить мыслью за пределы царства людей. Не потому ли, что слишком громадны те царства, что окружают нас? Неохота выглядывать из собственного дома?
Понимать природу, рассматривать ее, изучать — это одно. Но когда я пытаюсь подойти к ней как к чему-то приравненному ко мне общностью жизни, охватывающей нас, когда я хочу с животными и растениями быть «на ты» — мною овладевает сонная апатия, я теряю задор, более того — возвращаюсь в свой человеческий дом и запираю дверь на ключ.
Запомним это, потому что, как знать, не является ли оно одним из наиболее существенных проявлений человеческого во мне: во мне появляется какое-то неприятие, принимающее вид скуки, усталости, когда я хочу объять и познать ту, другую, низшую жизнь.
Пятница
Сегодня я «находился в состоянии убивания мух», то есть просто убивал мух плетеной хлопушкой.
В моей комнате неизвестно откуда (ведь на окнах сетки) берутся мухи. Почти что ежедневно я ликвидирую их таким образом. Сегодня я убил около сорока. Разумеется, не всех сразу насмерть — некоторые, сильно искромсанные, падают на пол, и время от времени я натыкаюсь на такую муху, оставленную один на один со смертью. Сразу же добиваю таких. Но иной раз случается, что она попадает в щель в полу и тогда становится недоступной мне своей болью.
В детстве я истязал животных. Вспоминаю, как в Малошицах я играл с деревенскими ребятами. Мы хлыстами били лягушек. Сегодня я боюсь — вот оно, нужное слово! — мучений мухи. И этот страх, в свою очередь, ужасает меня, как будто в нем заключено какое-то чудовищное ослабление по отношению к жизни, я действительно боюсь того, что не смогу перенести боли, испытываемой мухой. Вообще с возрастом во мне произошла трагическая и ужасающая эволюция, которой я не хочу скрывать, совсем напротив — я хотел бы ее как можно сильнее подчеркнуть. И я утверждаю, что она свойственна не только мне, но и всему моему поколению.