Дневник
Шрифт:
В это время Ксения меня толкнула.
– На тебя смотрит Ахматова, – шепнула она.
Я обернулась. В тени дверного проема стояла Ахматова. Поймав мой взгляд, она чуть улыбнулась и кивнула мне.
– Понравилось? – спросила она, пожимая мне руку.
Мы говорили очень кратко. Она сказала:
– Сейчас меня будут ругать…
На ее лице был легкий смугловатый румянец. Улыбка, как и всегда, казалась горькой, недоброй и презрительной.
– О, у вас такое же платье, как у меня! – вдруг воскликнула она. – Испанский
– Нет, – ответила я, улыбаясь, – настоящий советский батист.
– Не может быть, – настаивала она, разглядывая синюю ткань в белые горошинки. – У меня совсем такие же из испанского шелка…
Она потрогала мое платье, улыбнулась и быстро, не прощаясь, скользнула мимо, протягивая руку какому-то милому старичку.
– Настоящая женщина! – восторженно сказала Ксения, слышавшая разговор.
Анта добродушно съязвила:
– Вы гипнотизируете ее своим очарованием!..
Мне было очень радостно, что Ахматова меня узнала.
Со дня моей первой встречи с нею я вспоминала о ней, и много. Я думала о ней, как думают о любимом. Идя по улице, я иногда улыбалась себе – забавно, не ожидая, я, оказывается, все время жду ее, вот на этом углу, у того дома, в трамвае, в Летнем саду, на соседней улочке…
Но я ее не искала – как и прежде, как и всегда.
Гнедич как-то к Тотвенам принесла мне давно обещанную поэму Ахматовой. Я начала сразу читать вслух, пораженная и очарованная с первых же строк.
– Подождите… что же это! – иногда говорила я, прерывая чтение и проводя рукою по лбу.
Гнедич торжествовала, видя мою почти мучительную радость.
Татика, собиравшаяся куда-то уходить, села и стала слушать. Потом, когда все кончилось, сказала первая:
– Я, правда, ничего не поняла, но это так страшно, что я даже не могу уйти по делам. Мне надо отдохнуть.
Татика умеренно любит Пушкина и Апухтина, холодна к стихам вообще и твердо стоит на самой реальной из всех реальнейших в мире почв.
О поэме Ахматовой я много думала и немного говорила. С Гнедич и Антой мы искали расшифровок «зеркального письма». Об этом я напишу, пожалуй, особо.
Поэма ударила меня и разбудила. Это поэма гнева и проклятья. В ней нет ни смирения, ни прощения, ни тишины. Поэма кричит – и, действительно, страшно, как бы не вырвалась тема и не стукнула кулаком в окно… А какая тема – неизвестно. Или наоборот: каждому известна своя.
Мне, помнится, захотелось написать Ахматовой об ее поэме – о моей концепции, об отражении ее в моей жизни. Не написала, конечно, как и следовало ожидать. Сочинила письмо в уме, прочла его в уме, отправила его в уме. Все.
18 сентября, идя в Дом писателя на вечер Гнедич о современной английской поэзии, наслаждалась хорошей погодой и блеском чудесного предосеннего неба. Несмотря на близорукость, еще издали узнала силуэт Уинкотта, беседующего у входа в Дом с какой-то дамой. Решила пройти мимо, не поднимая
Я, проходя к подъезду, знала, что Уинкотт и его дама смотрят на меня и молчат. Глаз я все-таки не подняла – и вдруг услышала:
– Почему вы не хотите меня узнавать?
По голосу я узнала Анну Ахматову.
Она была без шляпы, видимо, в хорошем настроении, выглядела хорошо и немного лукаво. Дружески пожав мне руку, шутливо переспросила:
– Так почему же вы не хотите меня узнавать? Я вас несколько раз видела на улице, а вы проходили мимо.
Я сказала что-то о своей близорукости и задала вопрос о ее здоровье. Она была больна, у нее плохое сердце – и я знала об этом. Потом я сказала что-то о поэме.
– Понравилось? – задала она привычный вопрос.
– Это не то слово, – возразила я. – Мне даже хотелось написать вам об этом.
– Так почему же не написали?
– Я ведь полька… я гордая! – пошутила я. – Впрочем, если хотите, напишу.
Подумав мгновенье, она быстро положила руку на рукав моего пальто:
– Нет, лучше не пишите, а просто приходите ко мне. Тогда и поговорим о поэме.
Я поблагодарила за приглашение и спросила, в какие часы ее можно видеть.
– Мне все равно. Я никогда не знаю, что я делаю и в какое время. Приходите в четверг.
Она сказала адрес: Фонтанка, 34, кв. 44.
– Вы опять живете в Фонтанном доме [898] ? – спросила я, записывая адрес на каком-то конверте.
– Да. А почему вы мне все-таки не написали?
– У вас такое большое окружение, Анна Андреевна… мне кажется, жизнь ваша отягощена людьми…
Она вдруг посмотрела в сторону и резко прервала меня:
– Вы ошибаетесь, вы очень ошибаетесь, – почти возмутилась она. – Я совсем одна. Город пустой для меня. В городе же никого нет…
898
Фонтанный дом – бывший Шереметевский дворец (наб. реки Фонтанки, 34, кв. 44). Ахматова жила там в 1918–1920 и 1926–1941 гг.
21 сентября был теплый и хороший день. Я ждала часа, чтобы уйти на Фонтанку, как не ждала уже давно. На рынках и в магазинах не было цветов, кроме вялых свернутых ноготков, очень скверных. А мне очень хотелось войти в дом к Ахматовой с цветами. Подумала: если бы это было до войны! Какую великолепную корзину я бы ей послала! Какие чудесные розы я заказала бы для нее – и с какой радостью мой заказ человек бы исполнил!
Видеть эту женщину мне всегда тревожно и радостно. Но радость моя какая-то причудливая, не совсем похожая на настоящую радость.