Дневник
Шрифт:
(Ахматова вообще умеет убивать выбором невиннейших слов и ядовитейших интонаций.)
(Как-то – о чтеце Яхонтове:
«Однажды я пришла в столовую писателей в Ташкенте. За одним столом со мной сидел какой-то молодой человек в зеленой рубашке. Такая была удивительная, страшно зеленая рубашка. Он все время молчал и много ел – как-то странно ел, так много, плотно, но ужасно забавно. И вдруг посмотрел на меня и сказал:
– Я буду вас читать.
Я испугалась и сказала:
– Пожалуйста.
Потом он ушел. А мне сказали, что это – Яхонтов. У него была удивительная зеленая рубашка. Я запомнила.)
1945 год
Ленинград
Январь, 8
Весь
935
Цитируется Эпилог «Поэмы без героя».
Отрада: встречи с Ахматовой.
О Т.Г. – дурное. Говорят, что арестована. Possible [936] .
Новый год встречаю с братом и стариками у д-ра Буре: пышно, богато, нарядно и очень скучно. Чокаясь с Эдуардом, говорю: «А веселое слово “дома” – никому теперь не знакомо…» С лета 1941-го впервые пью шампанское. Мирное и мертвое воспоминание – только без грусти, без сожалений, даже без упрека. Видимо, забываю. А победы такие, что о них и писать нельзя: слов не хватает, голос пресекается. Это действительно нечто небывалое, грандиозное, ошеломляющее.
936
Возможно (англ.). Согласно архивной справке ФСБ, Гнедич была арестована 27 декабря 1944 г. Управлением НКВД по Ленинградской области и Ленинграду. Обвинялась по статьям 19–58–1а УК РСФСР (покушение на измену родине), 58–10 (антисоветская агитация и пропаганда), 58–11 (организационная деятельность, направленная к совершению контрреволюционного преступления). По приговору Военного трибунала войск НКВД от 26 февраля 1946 г. осуждена на 10 лет с последующим поражением в правах сроком на 5 лет.
Историю ареста излагает Г.С. Усова, ссылаясь на рассказ самой Т.Г. Гнедич ей и В. Ганшину: «После того как Татьяна Григорьевна начала наведываться в Большой Дом [пытаясь выяснить судьбу Акселя], для нее наступили тяжелые времена. Она чувствовала, что ею интересуются, но остановиться не могла – как человек, который бежит с крутой горы. К ней подослали провокаторшу – по ее словам, женщину, внешне очень интересную, красивую, изящную. Однажды она передала в руки Татьяны Григорьевны игрушечную резиновую лягушку, когда Татьяна Григорьевна ее взяла, она увидела в глазу у этой лягушки фашистский знак. Она вернула лягушку, не говоря ни слова. А в другой раз провокаторша вдруг встала перед ней на колени и стала просить у нее прощение» (Усова Г.С. И Байрона в соавторы возьму. Книга о Татьяне Гнедич. СПб., 2003. С. 83).
Ничего не пишу.
Много работаю.
С возвращением брата исчезла безмятежность великолепного равновесия. Работа, тревога, боль – а значит, и гнев, и раздражение, и страсть битвы.
С ним – трудно. И мне с ним, и ему со мною. Когда вдвоем, почти всегда молчим. Или говорим о газетах, о военных событиях, о детстве, о Киргизе. Он не изменился, не возмужал, не стал взрослым. Армия же больше убила в нем человека, самостоятельность, волю; еще больше запугала. Но не отняла ни наивности, ни романтики, ни пассивности, ни безропотной покорности.
Февраль, 26-е, понедельник
Жизнь, конечно, не перевернута, но сдвинута: 25.XII ушла – вероятно, навсегда – Т.Г.: в ночь на 26.XII вернулся – вероятно, навсегда – демобилизованный брат. И с осени в жизнь вошла Анна Ахматова [937] . (Странно, что в жизнь мою совсем не вошел В. Р[ождественский], так и оставшийся милым прохожим – malgr'e tout.)
Сильные психические сдвиги. Безмятежность настроения блокадных лет исчезла (а безмятежность была особая – вот на фронте, может, бывает так: пока живу, значит, все хорошо, все равно, как-нибудь, завтрашнего дня нет – откуда завтра, когда сегодня, может быть, последнее).
937
В архиве Островской сохранились три листка беглых набросков о встречах с Ахматовой, написанных карандашом, скорописью, где некоторые слова неразборчивы и не поддаются расшифровке – краткий конспект их бесед 7 и 16 февраля 1945 г.:
«У Анны А[хматовой] – 7. II.
О Маяковском.
О С. Городецком – Нимфа Алексеевна [жена поэта С.М. Городецкого Анна Алексеевна Городецкая (1889–1945). «Нимфа» – ее прозвище в кругу близких знакомых].
Китежанка.
Воспоминания. Чтец Журавлев.
Рина Зеленая.
О биографиях – легенды. О Гумилеве (5 лет “отвергала”). (Пророк: “Вы всегда будете любить меня одного – больше мужа, больше любовников, больше детей”. 18 г. – 21 год. Траур – “вдовствующая”. Констатирует без возмущения: “У него же жена, дочь… при чем я?”. Анна Ник[олаевна] Энгельгардт [вторая
Ничего о сыне – фронт, Польша [Л.Н. Гумилев после лагеря был отправлен на поселение. Осенью 1944 г. он вырвался оттуда на фронт и в январе 1945 г. участвовал в Висло-Одерской операции].
“Сологуб никогда на меня не сердился – на единственную”.
“Без вопросов” (мое). Готтентоты.
О Хемингуэе – минус “To Have and Have not”. Рильке – греческие мифы сквозь [нрзб] к Марине Цветаевой. Герцен о Николае “Зимние глаза”.
Рассказ о человеке из Харькова. Никогда ее не видел. Всю жизнь она была в нем.
Мои слова: будированно, дивиация.
О читателях: не прощают (категорич[ески]).
Полетно: [нрзб] – она Бог.
Она ушла дальше, несколько планов
(динамика) – не прощают именно этого, что не остановилась вместе с ними.
Она от 1945 чужая. Она в “Четках”.
Как написано “Anno Domini”
(15 человек в палате, Царское) [некоторые стихи сборника Ахматовой «Anno Domini» написаны осенью 1921 г., когда Ахматова жила в санатории в Детском Селе (б. Царское)].
Кокетничает. Дарит фото.
И Татьяна. Арест – придумала, биографию придумала [отголосок разговора об аресте Т.Г. Гнедич].
Голованов – музыка на стихи из Блока.
(Максакова – Н. Шпиллер) [вероятно, речь идет о концертах, транслировавшихся по Ленинградскому радио. Упомянуты композитор Н.С. Голованов и певицы, солистки Большого театра СССР М.П. Максакова и Н.Д. Шпиллер].
Есенин – она.
Часто о Берггольц.
Метко: и она, видимо, не понимает…
Все сплетничают друг о друге (о времени блокады: вши, падение и проч.)…
Почему же солдаты не говорят так друг о друге – или и наш командир был весь во вшах?
Приглашена. Заболеваю намеренно.
В день именин 16-го, у нее без приглашения –
Ждет художников. [нрзб] и еще, не приходят.
Одевается при мне. Читает по-английски старую балладу – “светло, прозрачно”.
Баллада жуткая.
О страшном доме – рядом с Муз[ыкальной] ком[едией].
О Малкиной и ее убийстве [нрзб].
– Мне никто, никто не сказал, я зашла туда, говорят – похороны. Я всегда все узнаю случайно [литературовед Е.Р. Малкина была убита неизвестными в своей квартире в ночь с 31 декабря 1944 г. на 1 января 1945-го. Подпись А. Ахматовой под некрологом в «Ленинградской правде» (1945. 7 янв.) стоит первой].
Кстати, не любит Tennyson [английский поэт А. Теннисон].
Пьем чай. Водка» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 173. Л. 1–3).
А тут смерть – такая, военная – отошла, все входит в норму. Но у меня нормы, оказывается, и нету. Кувырком.
Дом. Страх перед Домом – от этого и кочевья, и элементы богемы. Поняла после возвращения Эдуарда: не будет больше Дома, не построю – нечем и не могу. И, конечно, не хочу. И еще поняла: потерю мамы. Теперь поняла до конца – незаменимость дружбы, тишины, беседы, любви, жизни моей жизнью. Я живу разными жизнями – и ничьей не живу по-настоящему. А моей жизнью не живет никто. Краем – но искренне и преданно – жила немного Т. Гн[едич]. Все.
С братом – другое. Я по-старому – бог, перед ним и страх, и волнение, и неистовство любви, и отданность. А временами и бунт (и это вполне естественно). Но у богов жизни неведомые, и верующие их жизнью жить не могут.
А как чудесно жила моей жизнью мама, жила любовью и дружбой, отдав всю свою жизнь мне, даже воспоминания. Моя жизнь – в той части, которую я ей отдавала, – была ее настоящей жизнью. А с каким чутким и изящным благородством она никогда не вторгалась в те области, в которые входа не было. Без стука она никогда не входила: ни в душу, ни в комнату.
Без этого единственного Человека – мне очень трудно. И подчас так страшно и горько от беспредельного одиночества, что хочется застонать.
Я ведь привыкла делить с нею так много – и говорить о многом – и рассказывать. А теперь и сказать некому – ни о виденном, ни об услышанном или прочитанном, ни о памяти, ни о встрече, ни о письме, ни о работе.
Застрелился Бродянский (кино). Его я почти не знала: урод, чем-то напоминает Бюргера (психологически), высокий, статный, блестящий лектор, умница.
Может быть, Бродянский и прав.
Некуда. Скучно.
Апрель, 12, четверг
Болела около месяца – в постели, с температурой и жуткими сердечными явлениями. На днях милый говорун Эйпшиц из Смольного определил: снова Tbc легких (железы) – боится, видимо, за горло. И еще: дистрофия миокарда. Видимо, декомпенсация. Прописаны необыкновенные лечения. Видимо, ничего делать не буду.
Сегодня только отчетливо поняла: я не опечалена и не огорчена. Равнодушия тоже нет: я, кажется, просто довольна. Все приходит вовремя. И я заболела вовремя. Жить мне очень трудно – дыхания не хватает (и в том, и в другом смысле).
Резко похудела. К довоенной худобе еще не вернулась. Все не так и не то. О блокадных днях вспоминаю с благодарной нежностью: воля к жизни была, внутренняя тишина от близости ежеминутной смерти, внутреннее благородство. И каждая улыбка ценилась на вес золота. Теперь старое: не так и не то.
Странные отношения с Ахматовой, полные большой волнующей прелести. Игра, конечно, – и она, и я. Знает, что любуюсь ею, что ценю ее, – и, через меня любуясь собою, ценит меня. И не только это: еще какие-то пути.
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
