Дневник
Шрифт:
Банкет ужасен. Гнедич напивается и мелет несусветный вздор. Только два человека держат себя безупречно: Толстая и я. Охмелевший Британец ходит вокруг стола и целует дамам ручки. Смешно пьянеет Хмельницкая. Танцует под патефон. Я с выбором отпускаю на несколько танцев Валерку. Писатели веселятся грубо, по-солдатски – и скучно! Пьяный Зощенко, с которым я незнакома, хватает меня за руку и шепчет:
– Останься со мной!
Я гневно и брезгливо вырываю руку, радуюсь, что на ней нет браслета с часами, и чувствую, что кто-то берет меня за плечи и поворачивает к себе. Пьяный Прокофьев тускло смотрит на меня.
– Вот это – да!.. – говорит он, но конца я не слышу. Я ухожу наверх,
Приходим ко мне, Валерка топит печку, варит кофе. Гнедич говорит грубые непристойности, храпит, сидя на стуле, доводит меня до холодного бешенства. Таких, как она, расстреливают. Прогоняю ее спать, готовлю постель Тамаре. Говорю: «У меня нет больше чистой пижамы…»
Думаю о полосатой моей «каторжанке», думаю о пижаме Эдика и той, другой, светло-бежевой…
Но Тамара не ложится. Она говорит о Золотовском, своей любви к нему, опасаясь назвать эту очевидность любовью, о его целомудрии, о его привычках и детских склонностях к альфонсизму. Она просит советов.
– Вы такая опытная, вы такая пьедестальная, – говорит она. – Пьедестальность – ваш единственный недостаток!
Я даю советы. Я разбиваю, уничтожаю, втаптываю в прах, развеиваю. Она соглашается, но я знаю другое: женщине, которая любит, все это безразлично.
Она уходит около 10 утра, я ложусь, сплю полтора часа – и начинаю свой людской, тормошной и пустой, пустой день. Дела, люди, телефоны.
Все ненужное. Все не то. А все «то» заключается в письме Эдика: больница, шесть болезней, моя беспомощность, протяженность страны, мое бессилие. В письме намек: может быть, Комиссия уволит. Вернули бы мне его только. Только бы вернули…
Ночь на субботу, на 3 июня
Московские газеты. Одиночество (Валерка «отпросилась» к подружке). Стынущий чай. Папиросы. Раскрытый томик Мандельштама. Очень холодная белая ночь.
Брат – как будто – поправился: Рязань – спецработа, видимо, типа той, что и в Артакадемии, потому что в письмах, похожих на передовые статьи, написанных сумасшедшим романтиком, упоминается наш Борис Сергеевич. Посылаю деньги. Все это время надеялась мучительно на возвращение, на демобилизацию. Не судьба, видно. Боюсь, что встреча будет не раньше конца войны. Стараюсь не думать.
Почти выздоровела: полторы недели лежала – радикулит. Плюс подагрический диатез. Сердце. Эндокринно-вегетативный невроз. And so on [870] . Вероятно, поправляюсь, если снова начинаю так болеть. Защитные стенки, возведенные вокруг организма, после выхода из зоны непосредственной опасности, разрушаются – так же, как уничтожаются в городе и над городом различные оборонные сооружения. Но город в ранах. Он изувечен, его нужно лечить. И я – тоже изувечена. Все закономерно.
870
И так далее (англ.).
Множество людей, как и всегда. Несколько раз Британец. Очень умен, наблюдателен, любопытен, напоминает почему-то злое и нервное животное, хищника или лошадь. Приходит ко мне по приглашению третьих лиц. Знает это, присматривается ко мне, за глаза называет «редким экспонатом исторического музея России». Я очень холодна,
Письма от В. Р[ождественского] [871] и ему. После перевода из Сороки стоит где-то под Волховстроем. Всем доволен – пишет так, по крайней мере. Ему писать мне очень легко и радостно: словно разговор с собою на этих вот страницах. Почти с той же примесью мозгового кокетства и с теми же умолчаниями. Воспоминание о нем прекрасно. Сумел пройти через мою жизнь Крылатым Гостем и, уйдя, остаться таким в памяти – хоть на какое-то время, хоть до новой встречи (которая обязательно будет хуже первой – потому что я буду хуже!).
871
В.А. Рождественский писал, в частности: «12 мая 1944 <…> получил назначение на южный участок нашего фронта, и близко к милому Ленинграду. На берега реки Оять, впадающей в Свирь, т. е. немного севернее Тихвина <…>. Буду работать спецкорреспондентом военной газеты в районном центре Ленинградской обл. – Алеховщина <…>. Наши вечерние беседы – сейчас лучшее мое воспоминание… Это письмо передаст вам мой фронтовой товарищ, майор Клименко <…>»; «31 мая 44. Милая. Милая Sophie, загадочная Тайах (позвольте хоть так называть Вас!)…» (ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 95. Л. 6, 7, 10, 12).
Война продолжается, но в Ленинграде о ней обыватель уже забывает. Город ремонтируется, приезжают люди с Большой земли, разочарованно удивляются:
– Но разрушений совсем немного! На Невском только два дома!
На фронтах – по сводкам – «ничего существенного».
Движение немцев под Яссами, остановленное нами. Волнующи газетные строки о восстановлении нормального хода труда – донецкие шахты, строительство Сталинграда, сегодняшнее сообщение о возвращении в строй Таганрогского трубочного завода, о подаче тока в Никополь и Кривой Рог.
Если бы в России не правила наша партия, ничего этого не могло бы быть.
Без разрешения ЦК о Сталине писать нельзя. И поэтому, вероятно, об этом поразительном человеке, об этой исключительной по весу и значению личности говорят стандартными, штампованными, почти этикетальными фразами, которые в конечном счете и произносятся и воспринимаются уже механически.
В Вологде живет старушка, у которой когда-то квартировал «политический» Джугашвили: только в 1932 [году] она случайно узнала, что «самый главный в Кремле» и ее квартирант – это то же самое. Старушка еще жива. Почему об этом не напишут?
Под Ленинградом погибло 890 тыс. немцев. Недавно слушала в Доме писателя интереснейший доклад полковника Люшковского, который все ждет, как передавала М.С., когда же я приглашу его пить чай. Очень славный. Приятный собеседник. Типичный русский интеллигент. Лейб-гвардии Финляндский полк.
На пленуме советских писателей в Москве граф Игнатьев, в генерал-лейтенантских погонах, сокрушался – почему в нашей литературе не показан советский генерал. Вот в «Войне и мире» дана целая серия генералов…
И армия и публика «обожают» Рокоссовского. Какое великолепное озорное лицо!
А еврейский писатель Маркиш патетически доказывал, что война произошла потому, что Гитлер изгнал евреев из Германии, и что еврейское горе больше всякого другого горя, и что Красная Армия мстит теперь за это еврейское горе, и что она должна дойти до Берлина, чтобы расквитаться за еврейское горе. И что все советские писатели должны писать об еврейском горе.
Тихонов, Лавренев и Игнатьев слушали с опущенными глазами.